Собрание сочинений в 14 томах. Том 8

И ради чего? На что ему, в сущности, его миллионы? Права Дид. Все равно больше чем в одну кровать сразу не ляжешь; зато он сделался самым подневольным из рабов. Богатство так опутало его, что не вырваться. Вот и сейчас он чувствует эти путы. Захоти он проваляться весь день в постели — богатство не позволит, потребует, чтобы он встал. Свистнет — и изволь ехать в контору. Утреннее солнце заглядывает в окна; в такой день только бы носиться по горам — он на Бобе, а рядом Дид на своей кобыле. Но всех его миллионов не хватит, чтобы купить один-единственный свободный день. Может случиться какая-нибудь заминка в делах, и он должен быть на своем посту. Тридцать миллионов! И они бессильны перед Дид, не могут заставить ее сесть на кобылу, которую он купил и которая пропадает даром, жирея на подножном корму. Чего стоят тридцать миллионов, если на них нельзя купить прогулку в горы с любимой девушкой? Тридцать миллионов! Они гоняют его с места на место, висят у него на шее, точно жернова, губят его, пока сами растут, помыкают им, не дают завоевать сердце скромной стенографистки, работающей за девяносто долларов в месяц.

«Что же делать?» — спрашивал он себя. Ведь это и есть то, о чем говорила Дид. Вот почему она молилась о его банкротстве. Он вытянул злополучную правую руку. Это не прежняя его рука. Конечно, Дид не может любить эту руку и все его тело, как любила много лет назад, когда он еще весь был чистый и сильный. Ему самому противно смотреть на свою руку и на свое тело. Мальчишка, студентик, походя справился с ней. Она предала его. Он вдруг сел в кровати. Нет, черт возьми, он сам предал себя. Он предал Дид. Она права, тысячу раз права, и у нее хватило ума понять это и отказаться выйти замуж за раба тридцати миллионов, насквозь пропитанного виски.

Он встал с постели и, подойдя к зеркальному шкафу, посмотрел на себя. Хорошего мало. Исчезли когда-то худые щеки, вместо них появились одутловатые, обвисшие. Он поискал жестокие складки, о которых говорила Дид, и нашел их; он отметил также черствое выражение глаз, мутных от бесчисленных коктейлей, которые он выпил накануне, как выпивал каждый вечер, из месяца в месяц, из года в год. Он посмотрел на очень заметные мешки под глазами и ужаснулся. Потом он засучил рукава пижамы. Не удивительно, что метатель молота одолел его. Разве это мускулы? Да они заплыли жиром. Он скинул пижамную куртку. И опять ужаснулся, увидев, как он растолстел. Глядеть противно! Вместо подтянутого живота — брюшко. Выпуклые мышцы груди и плеч превратились в дряблые валики мяса.

Он отвернулся от зеркала, и в памяти его замелькали картины минувших дней, когда все было ему нипочем; вспомнились лишения, которые он переносил лучше всех; индейцы и лайки, загнанные им в суровые дни и ночи на снежной тропе; чудеса силы и ловкости, поставившие его королем над богатырским племенем первооткрывателей.

Итак — старость. И вдруг перед его внутренним взором возник образ старика, которого он встретил в Глен Эллен; восьмидесятичетырехлетний старец, седовласый и седобородый, поднимался по крутой тропинке в лучах пламенеющего заката; в руке он нес ведерко с пенящимся молоком, а на лице его лежал мирный отблеск уходящего летнего дня. Вот то была старость! «Да, сударь, восемьдесят четыре годочка, а еще покрепче других буду! — явственно слышал он голос старика. — Никогда не сидел сложа руки. В пятьдесят первом перебрался сюда с Востока на паре волов. Воевал с индейцами. Я уже был отцом семерых детей».

Вспомнилась ему и старуха, которая жила в горах и делала вино на продажу; и маленький Фергюсон, точно заяц, выскочивший на дорогу, бывший заведующий редакцией влиятельной газеты, мирно живущий в глуши, радуясь на свой родничок и ухоженные плодовые деревья. Фергюсон нашел выход из тупика. Заморыш, пьянчуга, он бросил врачей и курятник, именуемый городом, и, словно сухая губка, с жадностью начал впитывать в себя здоровье. Но если больной, от которого отказались врачи, мог превратиться в здорового хлебопашца, рассуждал Харниш, то чего только не добьется он сам в таких условиях, раз он не болен, а только растолстел? Он уже мысленно видел себя стройным, помолодевшим; потом подумал о Дид и вдруг резким движением сел на кровать, потрясенный величием осенившей его идеи.

Сидел он недолго. Ум его всегда действовал, как стальная пружина, и он мгновенно обдумал свой замысел со всеми его последствиями. Идея была грандиозная — грандиознее всех когда-либо осуществленных им планов. Но он не оробел перед нею и, смело взяв в руки, поворачивал во все стороны, чтобы лучше рассмотреть. Простота ее восхитила его. Он засмеялся от радости, окончательно принял решение и начал одеваться. Но ему не терпелось приступить к делу, и он, полуодетый, подошел к телефону.

Первой он вызвал Дид.

— Не приходите сегодня в контору, — сказал он. — Я сам заеду к вам на минутку.

Он позвонил еще кое-кому. Велел подать машину. Джонсу он дал поручение — отправить Боба и Волка в Глен Эллен. Хигана он ошеломил просьбой: разыскать купчую на ранчо и составить новую на имя Дид Мэсон.

— На чье имя? — переспросил Хиган.

— Дид Мэсон, — невозмутимо ответил Харниш. — Телефон, должно быть, плохо работает. Ди-ид Мэ-сон. Поняли?

Полчаса спустя он уже мчался в Беркли. И впервые большая красная машина остановилась у самого дома. Дид попросила его в гостиную, но он замотал головой и показал подбородком на дверь ее комнаты.

— Только там, — сказал он, — и больше нигде. Едва за ними закрылась дверь, как он протянул к Дид руки и обнял ее. Потом он взял ее за плечи и заглянул ей в лицо.

— Дид, если я скажу вам прямо и честно, что я решил поселиться на своем ранчо в Глен Эллен, что я не возьму с собой ни цента и буду жить на то, что сумею заработать, и никогда больше и близко не подойду к игре в бизнес, — вы поедете со мной?

Она вскрикнула от радости, и он крепко прижал ее к себе. Но уже в следующее мгновение она отстранилась, и он опять положил ей руки на плечи.

— Я… я не понимаю, — задыхаясь, проговорила она.

— Вы не ответили ни да, ни нет, но, пожалуй, можно обойтись и без ответа. Мы просто-напросто сейчас обвенчаемся и уедем. Я уже послал вперед Боба и Волка. Когда вы будете готовы?

Дид не могла сдержать улыбки.

— Да это какой-то ураган, а не человек! Вы меня совсем завертели. Объясните хоть толком, в чем дело?

Глядя на нее, улыбнулся и Харниш.

— Видите ли, Дид, у шулеров это называется — карты на стол. Довольно уж нам финтить и водить друг друга за нос. Пусть каждый скажет начистоту — правду, всю правду, и одну только правду. Сначала вы ответьте на мои вопросы, а потом я отвечу на ваши. — Он помолчал. — Так вот, у меня к вам собственно только один вопрос: любите ли вы меня, хотите быть моей женой?

— Но… — начала было Дид.

— Никаких «но», — резко прервал он ее. — Я уже сказал — карты на стол. Стать моей женой — это значит поехать со мной на ранчо и жить там. Ну как, идет?

Она с минуту смотрела ему в лицо, потом опустила глаза, всем своим существом выражая согласие.

— Тогда едем. — Он сделал движение, словно хотел немедля повести ее к двери. — Моя машина ждет внизу. Надевайте шляпу. — Он наклонился к ней. — Теперь, я думаю, можно, — сказал он и поцеловал ее.

Поцелуй был долгий; первой заговорила Дид:

— Но вы не ответили на мои вопросы. Как это мыслимо? Разве вы можете бросить свои дела? Что-нибудь случилось?

— Нет, пока ничего не случилось, но случится, и очень даже скоро. Недаром вы меня отчитывали, вот я и раскаялся. Вы для меня господь бог, и я хочу послужить вам. А все остальное — ну его к шуту! Вы верно рассудили, ничего не скажешь. Я был рабом своих денег, а раз я не могу служить двум господам, то пусть пропадают деньги. Я вас не променяю на все богатства мира, вот и все. — Он крепче прижал ее к себе. — И теперь ты моя, Дид, моя.

И знаешь, что я тебе скажу? Пить я больше не стану. Ты выходишь за пьянчугу, но муж твой будет трезвенник. Он так переменится, что ты его не узнаешь! Не проживем мы и полгода в Глен Эллен, как ты проснешься в одно прекрасное утро и увидишь, что у тебя в доме какой-то чужой мужчина и надо заново с ним знакомиться. Ты скажешь: «Я миссис Харниш, а вы кто такой?» А я отвечу: «Я младший брат Элама Харниша. Я только что приехал с Аляски на похороны». «Чьи похороны?» — спросишь ты. А я скажу: «Да на похороны этого бездельника, картежника, пьяницы, которого звали Время-не-ждет, того самого, что умер от ожирения сердца, потому что день и ночь играл в бизнес. Да, сударыня, — скажу я, — ему крышка, но я пришел, чтобы занять его место, и вы будете счастливы со мной. А сейчас, сударыня, с вашего позволения, я схожу на лужок и подою нашу корову, пока вы будете собирать завтрак».