По старой доброй Англии. От Лондона до Ньюкасла

Такой счастливой находкой для меня оказался старый дом на Мур-стрит, одной из улиц Бирмингема. Дом этот построен в 1744 году, и с тех пор он практически не изменился. Я глаз не мог отвести от очаровательной георгианской лестницы. Перила ее были до блеска отполированы руками и локтями многочисленных джентльменов, которые приезжали сюда в каретах и затем, нагруженные дорожными саквояжами, ощупью поднимались на второй этаж, в отведенные им спальни. Здание это еще в эпоху Георга II служило гостиницей для приезжих коммерсантов, в таковом качестве оно сохраняется и поныне. Слава о нем идет по всей Англии, все коммивояжеры единодушно сходятся на том, что это одно из самых интересных и своеобразных заведений подобного рода.

Если вы явитесь сюда в прямо с улицы, без надлежащих рекомендаций, то вас прежде всего проводят в особую комнату на втором этаже. Там вы увидите седобородого старика в сером (под цвет коротко стриженной бороды!) котелке. Он оглядит вас с ног до головы сквозь свои очки в позолоченной оправе и произнесет тем неприязненно-скрипучим голосом, который часто маскирует добрейшее сердце:

— Ну, сознавайтесь: и откуда черт принес вас, молодой человек? Вы, как я погляжу, совсем новичок в нашем деле (тут старик проявляет безошибочную интуицию).

Затем — если ему не слишком понравится ваш внешний вид — старик либо прямо пошлет вас к черту, либо прокричит:

— Сара! Эй, Сара? У нас вроде все занято?

Предполагаемый утвердительный ответ невидимой Сары означает, что вам отказано в доверии. Завершающую точку в этой сцене вашего унижения поставит толстый силихем-терьер по имени Пэт, который басовито гавкнет вам вслед.

Гостиница «Старый Джон» недаром славится по всей Англии — она является воплощением независимости! Двери других заведений открыты для всех подряд, и в результате отель превращается в безликий переполненный улей, где порядочный человек вынужден ночевать по соседству с преступником и подонком. «Старый Джон» пускает к себе на порог только тех, кого знает, или кому повезло понравиться хозяину.

Те из бирмингемцев, кто вырос вместе с грубоватым «Джоном», приходят сюда каждый день и приводят своих сыновей, чтобы те могли попробовать еду, которой наслаждались наши предки в восемнадцатом веке.

Я получил официальное приглашение на обед к старине «Джону», и теперь вместе с остальными гостями сидел в просторном, обшитом дубовыми панелями баре и дожидался выхода хозяина. «Джон» появился как раз в тот миг, когда молодой чистильщик обуви по имени Фрэнк принялся отбивать на медном подносе барабанную дробь. Несколько секунд «Джон» наблюдал за юношей, а затем произнес, будто под действием внезапного озарения:

— Мой мальчик, тебе говорили, что ты с каждым днем становишься все больше похожим на сэра Оливера Лоджа!

Лукавая улыбка скользнула у него по губам и затерялась в зарослях седой бороды. Мы поднялись по лестнице и прошли в зал, где уже был накрыт обеденный стол. Одного из гостей назначили председательствовать, и он занял место во главе длинного стола. Напротив уселся сам «Джон», избранный мистером вице-председателем.

Все остальные расселись сообразно со своими желаниями. Первые пять минут мы чопорно называли друг друга «уважаемый сэр». Затем в комнату внесли огромные дымящиеся супницы, и «Джон» обратился о мне с вопросом:

— Что предпочитаете: томатный суп или заячий?

— Томатный, пожалуйста.

— Готов держать пари, что вы не имеете представления, о чем говорите! — фыркнул «Джон». — Кто же берет томатный суп, когда на столе есть заячий? Попробуйте — лучше нас его никто в Бирмингеме не готовит!

Я послушался его совета и, надо сказать, не пожалел. Суп действительно оказался отменным.

За ним последовала жареная на углях камбала — самая восхитительная из всех, что мне доводилось есть.

Потом появилась горничная с подносом, на котором высились три высоких серебряных купола. Когда девушка сняла крышки, под ними обнаружились: половина говяжьей лопатки, цыпленок, плавающий в укропном соусе, а также изрядная порция вареной телятины в окружении морковки и пышных пончиков.

«Джон» ревниво следил за тем, какой выбор делают гости, и глаза его озорно поблескивали за стеклами очков. Со всех сторон то и дело слышались шутки и смех — тут царила непринужденная атмосфера, тон которой задавал сам хозяин. Он напоминал мне опытного фехтовальщика, который ведет бой сразу с несколькими противниками. Тут он провел меткое туше, там отбил чужой удар — и все это весело, с задором, пересыпая речь остроумными репликами…

Гости смеялись, подтрунивали друг над другом, как это было принято в старой доброй Англии — той самой Англии, от которой почти уже ничего не осталось.

— Дорис! — воскликнул вдруг «Джон». — Принеси-ка нам шерри к этому пудингу!

Девушка наполнила его стакан. Старик одним махом опрокинул его и загрохотал:

— Что ты принесла мне, Дорис? Какое же это шерри? Понюхай сама!

Дорис, никак не реагируя на его замечание, передала через стол еще один полный стакан.

— Джентльмены, мы пьем за ваше здоровье! — раздался тост с противоположного конца стола.

— А мы за ваше, — хором отвечал наша половина стола.

— А я за свое собственное, — пробурчал «Джон».

— Полюбуйтесь! Вот он, кусочек настоящего старого Брама! — шепотом сказал мой сосед.

— Кусочек подлинной старой Англии, — прошептал я в ответ.

В уютном баре, где жарко пылал камин, Сара возилась с бутылками портвейна. Вскоре бутылки одна за другой пошли путешествовать вдоль стола. Воздух загустел и поголубел от табачного дыма. «Джон» сидел в своем сером котелке и делал вид, что читает газету. На самом деле он чутко прислушивался, в любую минуту готовый вмешаться в застольную беседу.

— Здесь в основном останавливаются коммерсанты со стажем, так сказать, представители старой гвардии, — сообщил мне сосед. — Почти всех их связывает с «Джоном» многолетняя дружба. Мы все здесь, как одна большая семья, и обязательно раз в неделю собираемся на обед. А коли почему-то не получится прийти, так, верите ли, потом вся неделя идет наперекосяк…

Более того, они все здесь были яркими личностями! В том-то и заключался секрет «Клуба Джона»: люди здесь раскрепощались и становились сами собой. Они снова — как в далекие школьные годы — резали правду-матку в глаза и не боялись последствий. И я подумал, что именно такая атмосфера доброго товарищества — с хорошим застольем и хорошей беседой, с добрым вином и ядреным табачком — царила в английском бизнесе девятнадцатого столетия. Увы, все это было давно — еще до того, как великая богиня Спешки (другие имена ее — Путаница и Неразбериха) прилетела к нам из-за океана вместе со своими неизменными спутниками — гамбургерами на скорую руку и последующим несварением желудка.

Я обменялся прощальным рукопожатием с «Джоном» и с сожалением покинул комнату, заполненную табачным дымом и дружеским смехом. Пора было возвращаться в родной двадцатый век — на пыльную и безликую Мур-стрит.

В фабричной суматохе — где грохочут динамо-машины и визжат электропилы, вгрызающиеся в холодную сталь, где корчится и пенится расплавленный металл, — там вы встретите самого знаменитого человека Брама.

И хотя он сам о том не догадывается, но человек этот является символом индустриальной эпохи. Ибо он совершил поистине революционное открытие. Можно даже сказать, что сама индустриальная эпоха началась в Бирмингеме с паровой машины, которую изобрел этот диспепсичный гений по имени Джеймс Уатт. Физически он был не слишком-то силен, лицо покрывала болезненная бледность, столь характерная для заводских рабочих, но в глазах горела особая сила и энергия. Уатта никак нельзя отнести к разряду бесплодных мечтателей. Подобные поэтические натуры не приживались в условиях современного производства — год-другой, и они оказывались на кладбище! Его легкие были изрядно натренированы на матчах любимой команды «Астон Вилла», но все же главная сила этого человека заключалась в его руках (они, кстати, являли собой довольно странное зрелище — сильные, мужские кисти на тонких, жилистых и бледных, как у девушки, руках). Подобные руки характерны для промышленного века, являются его порождением. Фабричного рабочего можно безошибочно опознать по этим рукам, ибо они столь же разительно отличаются от рук сельского труженика, сколь и лицо горожанина от грубой, обветренной физиономии деревенского жителя.