Александр и Любовь

Пушкин! Тайную свободу

Пели мы вослед тебе!

Дай нам руку в непогоду,

Помоги в немой борьбе!..

и т. д.

Когда поблагодарили и похвалили, ответил: «Я рад, что мне удалось. Ведь я давно уже не пишу стихов». Заметьте: не НЕ ПИСАЛ - НЕ ПИШУ.

Вот, разве всяческие безделушки Чуковскому в «Чуккокалу». Что-то вроде: «Скользили мы путем трамвайным, Я керосин со службы нес.». Ничего не напоминает? - А «Служил Гаврила хлебопеком, Гаврила булку выпекал»? Даже размерчик совпадает.

В последний раз Петроградская публика видела Блока 25 апреля на вечере, устроенном в его честь в Большом драматическом театре, где поэт уже третий год служил председателем Управления - директором, по сути. Он вышел из левой кулисы в синеватый свет рампы -угрюмый, исхудавший, бледный, весь в черном. В зале две без малого тысячи пар глаз. С галерки: «Александр Александрович! Что-нибудь для нас!». Печально улыбнувшись, он мрачно прочел для НИХ «Скифов»... Под конец вышел с белым цветком в петлице и - как всегда -«О всех, забывших радость свою.   О том, что никто не придет назад...». Бывший на том вечере Евгений Замятин услышал, как за спиной кто-то отчетливо произнес:

- Это поминки какие-то!

«Чем больше я наблюдаю Блока, тем яснее мне становится, что к пятидесяти годам он бросит стихи, - отметил тогда в дневнике Чуковский, - И будет писать что-то публицистико-художественно-пророческое».

Бессмысленный реверанс. Блок действительно откровенно доживал, и мало кто вокруг не понимал его обреченности. Очень показательна в этом смысле их майская - последняя для поэта - поездка в Москву. «Все это исключительно для денег», - вспоминала о ней Александра Андреевна, это едва ли не самая частая из ее присказок в те годы...

Поэт с трудом, уже опираясь на палку, сошел вниз, с трудом же сел в коляску, любезно предоставленную управделами Петросовета Белицким, и отправился на вокзал. Чуковский запротоколировал: «Блок подъехал в бричке, я снес вниз чемодан. У Блока подагра. За два часа до отбытия он категорически отказался ехать, но я уговорил его. Дело в том, что дома у него плохо: он знает об измене жены, и я хотел его вытащить из этой атмосферы. Мы сидели с ним на моем чемодане, а на площади шло торжество - 1-го мая. Ораторы. Уланы...».

В вагоне он всё пытался отвлечь Блока разговорами. Поинтересовался зачем-то судьбой Садовской. «Я надеюсь, что она уже умерла, - ответил Блок, - Сколько ей было бы лет теперь? Девяносто? Я был тогда гимназист, а она -увядающая женщина». И без перехода: «Мама уезжает в Лугу к сестре. Там они поссорятся. Не сейчас. Через месяц». Переживания поэта можно понять - перед отъездом он сказал ей очень жестокие слова: «Только смерть одного из нас троих может помочь».

-  Вы ощущаете какую-нибудь славу?

-  Ну, какая же слава? Большинство населения даже фамилии не знает...». И снова свернул разговор на своё - с печальной усмешкой пожаловался, что «стены его дома отравлены ядом».

И все-таки несносный человек этот Блок. Он, видите ли, знает об измене жены и поэтому дома у него плохо.   А как быть с вашей, Александр Александрович, Женечкой Книппович, которая вот уже несколько лет разве что не член семьи?

Они познакомились вскоре после революции. По стандартной схеме: молоденькая поэтесса прислала стихи, он ответил что-то невразумительное навроде «не время теперь письма писать, вы мне позвоните». Та и позвонила.

И они стали часто-часто встречаться. Ну, разумеется, она была его исключительно литературной пассией. Что, однако, не помешало поэту устроить Женечку вскоре на должность заведующей группой архивных изысканий Репертуарной секции Наркомпроса, которую тогда возглавлял. Не бог весть что, конечно, но - жалованье да ПАЁК! Просто привел 20-летнюю девчонку в отдел и представил подчиненных - вдвое старше и всяко поопытнее её. А заодно и прикольное такое удостоверение выдал: «Предъявитель сего есть действительно товарищ мой Евгения Федоровна. Что приложением печати и подписом подтверждено. Председатель Ал.Блок». И тогда же, в 18-м еще познакомил с мамой - «потому что мама - это я, и потому что она живет в том же доме, и у нее тепло, и там мы можем хорошо встречаться и говорить вдвоем и втроем». И вскоре по просьбе Александры Андреевны Женечка уже звала ее не по имени-отчеству, а совершенно по-домашнему - «бабушкой». Евгения Федоровна с удовольствием вспоминала, как Блок «часто спускался из верхней квартиры», и они, точно благонравные дети, садились рядышком и топили печку. Как усаживались на диванчик, Блок рассказывал ей о друзьях юности - Соловьеве, Белом. При этом приговор теперешнего Блока был предельно жесток: «Мы с мамой - искони здоровые, они - искони больные». С не меньшим же удовольствием Евгения Федоровна вспоминала и то, как Блок «разрешал» или «запрещал» ей те или иные встречи и знакомства. И когда Ремизовы, с которыми он сам же Женечку и познакомил, предложили ей поселиться у них (они прозвали ее «кухонным мужиком» - за сноровку в черновой работе), Блок «добра» не дал. «Ох, ревнивище, ревнивище!» - сокрушалась Серафима Пална.

Более чем частая гостья в доме Блоков, Женечка, конечно же, скоро нашла общий язык и с Любовью Дмитриевной. Тем более что учились они с Прекрасной Дамой в одной и той же гимназии Шаффе (с разницей в двенадцать лет). Женечка даже вспомнила легенду об одной из выходок тогдашней Любы Менделеевой, долго передававшейся из уст в уста - как-то во время урока та запустила в стену класса чернильницей. Женечка полюбопытствовала: правда? - «Потому что уж очень скучно было», - подтвердила Л.Д.

Таким образом, и хозяйка вполне благосклонно приняла очередную мужнину наперсницу.

Вспоминала Евгения Федоровна и вот какой занятный эпизод. Раз, вернувшись с рынка, Любовь Дмитриевна была возмущена выходкой встретившейся ей там Дельмас. Будто бы та требовала с нее объяснений - «почему эта девочка заняло такое место в вашем доме?». Себе (и нам заодно) Книппович объяснила это так: «Думается, что постепенно у нее возникло ощущение, что «девочка» получает «не по чину», что Блок слишком глубоко вовлек меня в свою работу, что он, любитель одиноких странствий, слишком часто делает меня спутником в загородных прогулках. Внешне в отношении Любови Дмитриевны ко мне не изменилось ничего». Да, наверное, и ничего.

И все-таки нас, совсем как и Любовь Александровну, немного обижает, что пропуск Блоку в Стрельну выбивала жена, а гулять и купаться туда он ездил с «девочкой». Семь своих книжек за эти годы поэт ей надписал. И в каждой - «в память о весне 1918-го», «об осени», «В лето Стрельны» и т. п. Мы ведь уже знакомы с этой страстишкой Блока -непременно прятать под пол меблированных комнат особого рода записочки.

Вообще, читая книгу воспоминаний Евгении Федоровны, невольно проникаешься духом высоких - если не высочайших их с Блоком отношений.

Серьезно. Евгении Федоровне блестяще удалось пропитать каждую строчку именно таким духом. Очень чистым и романтическим. Даже в пересказе об их стрельновских лазаньях «в траву, в кусты, в крапиву, в сырость».

Но одного взгляда на фотопортрет Е.Книппович достаточно, чтобы понять: с такой женщиной просто так в кусты и сырость не ныряют. А что касаемо общих интересов, его наставничества, ее преклонения и всяческой взаимной восторженности - ну так ведь одно другому не мешает. И наконец: в свое время именно эта девочка выберет место для могилы поэта. Что-то же позволяло ей чувствовать за собой такое право? А после она станет председателем Ассоциации памяти Александра Блока.

Так что психовать и ябедничать Чуковскому об «очередной измены жены» - как-то нечестно даже получается. А как тогда, милейший Александр Александрович, прикажете реагировать на вашу Шурочку Чубукову?