Дочь Петра Великого

естьянских санях, запряженных только одной лошаденкой. На нем была старая долгополая шуба на подкладке из красно-бурой лисы, а поверх парика надета черная бархатная шапочка от домашнего костюма. За его санями шли фельдмаршал Миних, вице-канцлер граф Головкин, барон Менгден, обер-гофмаршал Лёвенвольде и статский советник Димиразов. Головкин и Менгден дрожали от стужи и смертельного страха; Миних шагал мужественно и твердо, даже гордо, между солдатами, с которыми непринужденно беседовал. Лёвенвольде, лицо которого выражало глубокую скорбь и опустошенность с трудом превозмогая болезнь, казался таким же невозмутимым и приветливым. Проходя мимо императорского дворца, он увидел в окне царицу, горькая улыбка мелькнула на его бледных губах и он дважды как-то странно кивнул головой.

Гренадеры, которые сейчас вели своих бывших командиров к лобному месту, не могли удержаться от проявлений сочувствия и всячески простодушно подбадривали их.

– Ведь все это скоро позади будет, батюшка, – говорил Миниху старый капрал, когда-то участвовавший под его началом в турецкой войне.

– Хорошо, что вас позволили везти, – молвил другой, убеленный сединами гренадер, обращаясь к Остерману, – когда доживешь до наших годочков, ноги тебя больше не носят.

Запрудившая улицы и обступившая эшафот чернь, напротив, была радостно возбуждена, когда увидела ненавистных министров и генералов, идущими дорогой к смерти, ее брань и громкие проклятия в их адрес мешались с криками бурного ликования и прославлениями царицы.

Прибыв на место казни, приговоренные были помещены внутрь каре, образованного гренадерским полком. Четверо солдат подняли Остермана на руки и перенесли на эшафот, где усадили его на плохонький деревянный стул.

Когда секретарь Сената начал зачитывать ему приговор, седой государственный деятель обнажил голову, даже в такой тяжкий и печальный момент он отдавал дань уважения закону, пусть и объявлявшему его виновным в совершении преступления. Приговор же заключался в том, что Остерман должен быть заживо колесован, а затем обезглавлен мечом. Он выслушал его, даже не поведя бровью.

Теперь солдаты положили его на землю лицом вниз. Палачи оголили ему шею и затем переложили его на ужасную «кобылу» для пыток, один крепко держал его голову за волосы, тогда как другой достал из мешка блестящий топор. Остерман вытянул руки.

– Прижми руки к себе, батюшка, – сказал один из солдат.

Остерман скрестил их на груди – так он ожидал смерти.

В этот момент сенатский секретарь развернул другую бумагу и огласил из нее одну только фразу: «Господь и императрица даруют тебе жизнь».

Тогда солдаты подняли мужественного старца, у которого только в этот миг начали слегка дрожать руки, и снесли его вниз с эшафота обратно в сани.

Вслед за тем и остальным осужденным на смерть зачитали приговор судебной палаты и помилование царицы. Чернь, до сих пор затаив дыхание ожидавшая казнь, выразила крайнее недовольство подобным исходом дела. Сперва Миниха посадили в закрытые придворные