Посредник

Да, вызванные мной сверхъестественные силы наказали меня за самонадеянность. Но почему, почему, ведь в школе они явно были на моей стороне? А потому, отвечал я себе, что в Брэндем-Холле я захотел стравить эти силы друг с другом, заставить знаки Зодиака схватиться между собой. В моих глазах действующие лица этой драмы были бессмертными, наследниками жаркого лета и грядущего величия двадцатого века.

Итак, всматривался ли я в реальный мир, обращался ли к миру воображения, взгляд натыкался на пустоту. Связь с этими мирами утратилась, оборвалась пуповина, по которой от них шли питательные соки — и я замкнулся в себе.

В школе мы с Маркусом встретились как чужие. Держались вежливо, но о близости не могло быть и речи — никаких совместных прогулок, никаких воспоминаний. Это никого не удивило, ибо школьная дружба — вещь непрочная. У меня появились новые друзья, но в эти дружбы я почти не вкладывал душу — да и вкладывать было почти нечего. А Маркус своим присутствием напоминал о нашей общей тайне, и при виде его мне словно падала на голову очередная капля. Постепенно острая боязнь услышать что-нибудь о Брэндеме переросла в безразличие, притупился интерес к людям, и это безразличие распространилось во многих, если не во всех направлениях. Однако на помощь пришел другой мир — мир фактов. Я стал собирать факты, существовавшие независимо от меня, никак не связанные с моими личными желаниями. Скоро эти факты стали для меня истинами, я признавал только их. Паскаль [101], наверное, осудил бы такие истины как немилосердные. Они почти не обогащали личный опыт, не развивали воображение, но постепенно замещали то и другое. И правда, жизнь фактов оказалась не такой плохой заменой фактам жизни. Она не подвела меня, наоборот, поддержала и, возможно, даже спасла мне жизнь. Ибо когда разразилась первая мировая война, мое умение раскладывать по полочкам факты оказалось полезнее любой другой работы, какую я мог бы выполнять на поле брани. Так что и повоевать мне не довелось, как не довелось испытать многое другое, в том числе помиловаться. Тед не объяснил мне, что сие значит, но показал на своем примере и в результате расстался с жизнью; с тех пор желания миловаться у меня не возникало никогда — душа противилась.

Кроме бумаг, лежавших в картонной коробке, обнаружилось много прочих. И мать, и я были неисправимыми барахольщиками, я хранил все ее письма, она — мои; так что раскопать нашу брэндемскую переписку было лишь делом времени. Среди писем попался запечатанный конверт, без адреса. Интересно, что это? И сразу вспыхнула догадка: это же письмо, которое Мариан передала для Теда в день моего рождения! Мне в равной степени хотелось открыть и не открывать его. В конце концов я договорился с собой так: положу его на видное место, но открывать не буду, пока не кончу писать.

Благоприобретенное уважение к фактам принесло плоды, ибо позволило хоть как-то помазать елеем душевные раны, в свое время отчаянно кровоточившие. Мне, например, стало ясно — это доказывает хронология, — что Мариан относилась ко мне с симпатией до того, как возник вопрос о моем посредничестве. Потом она удвоила благодеяния, чтобы отплатить мне, там уже было много лжи и фальши; но история с зеленым костюмом произошла раньше. Понял я и то, чего не уловил тогда: в Норидж она поехала прежде всего ради встречи с Тедом Берджесом, приподнятая шляпа на другой стороне площади наверняка принадлежала ему. Но считать, что я был всего лишь предлогом для поездки — это явно чересчур. Слишком дорогой предлог, хотя деньги ее заботили мало. Она искренне беспокоилась из-за моего хронического перегревания и хотела облегчить мою участь — теперь я в этом не сомневаюсь. Тогда же самой горькой пилюлей почему-то было убеждение, что Мариан нет до меня никакого дела. А приветливое и снисходительное отношение ко мне лорда Тримингема, так кружившее голову, вовсе не объяснялось надеждой превратить меня в удобного связного между ним и Мариан. Наибольшие подозрения вызывал Тед. Как он переменился, когда узнал, что я — гость Брэндем-Холла! А как потом, когда я начал увиливать от своих обязанностей, то приманивал меня, то угрожал! Но он искренне сожалел об этом, он так прямо и сказал, как подобает хорошему ребенку. Пожалуй, среди всех нас — и меня в том числе — он единственный каялся по-настоящему.

Мне удалось раскопать и другие факты, в то время от меня сокрытые. С чего миссис Модсли взяла, будто я знаю, где Мариан, когда ее не оказалось у старой Нэнни? Конечно же, ей сказал Маркус. Своим исключительным французским он спровоцировал меня на дурацкое заявление, приведшее к трагедии. Я полагал, что правило «не наушничать» все школьники выполняют так же безоговорочно, как я, — и Маркус выполнял его, когда был в школе. Я тогда не понимал, что, попав в благовоспитанное общество, мы изменили не только свой лексикон и манеру высказываться, изменилась сама наша природа, по крайней мере, форма ее выражения.

Оказывается, моя вина была не столь велика, как я предполагал долгие месяцы после лета в Брэндем-Холле, не был я и безвинным, каковым считал себя в последующие годы. Я во всем обвинял Брэндем-Холл, даже в том, что слишком серьезно к себе относился. Между тем мне не следовало читать письмо Мариан; не следовало менять время свидания Мариан с Тедом. Первый поступок, хотя и не делал мне чести, все же был простительным, второй же, несмотря на благие намерения, привел к роковым последствиям. Да, сейчас, в шестьдесят с лишним лет я бы так не поступил, но лишь потому, что у меня давно отпала охота вмешиваться в чужие дела с какими бы то ни было намерениями. «Кто раз посредничал, того уж не заставишь» — с этой сентенцией я прожил жизнь.

Что до заклинания, тут остается покачать головой — к этому нельзя относиться серьезно. Заклинаниям нет места в мире фактов. Поиски фактов, означавшие в данном случае поиски истины, так успокоили и умиротворили меня, что в конце концов история в Брэндем-Холле, эдакая комната Синей бороды среди моих мозговых извилин, перестала ужасать меня. Она казалась не более ужасной, чем дотошное и длительное библиографическое исследование. Да и со мной ли все это случилось? А может, с кем-то другим? Короче говоря, как только зажгли свет и распахнули дверцы шкафа, спрятанный там скелет превратился в прах.

Фактов, извлеченных на свет божий, оказалось для моего исцеления вполне достаточно. Но картина, разумеется, была не полной. Если я хочу яснее разобраться, каковы итоги встречи с жизнью vis-a-vis [102] — успехи и неудачи, счастье и несчастье, гармония и дисгармония и так далее, — нужно изучить другие факты, которых нет в моей памяти, их нужно собрать на стороне, поворошить действующие источники. Нужно выяснить, что произошло с остальными участниками истории, какую роль она сыграла в их судьбах. Остальные! С ними все не так просто. Их имена на бумаге меня не смущали, лишь бы пополнялась копилка фактов, но я и думать не хотел о них во плоти и крови, нет, ни в коем случае!

Мне всегда было удобней считать, что «остальные» из Брэндем-Холла замерли в ту минуту, когда я их оставил. Они были словно фигуры на картине, обрамленные двойной рамкой времени и места, выйти за которую им не дано, они навеки заключены в Брэндем-Холле, в лете 1900 года. Пусть и остаются в этих двух измерениях — я не хочу освобождать их.

А теперь с чистой совестью можно обратиться к последнему свидетельству — нераспечатанному письму.

«Любимый (на сей раз без троекратного повторения)!

Кажется, наш верный гонец дал маху. Ты просто не мог сказать «шесть часов»! Представляю тебя в шесть часов: весь в сене, из волос торчит солома, разве в таком виде являются к даме? Поэтому, если сможешь, приходи в половине седьмого, ведь сегодня у нашего дорогого почтальона день рождения, и я должна быть там, чтобы сделать ему небольшой подарок, как раз то, что нужно почтальону — нашему любимцу больше не придется из-за нас бить ноги. Сейчас я передам ему это письмо. Он очень сообразительный, но у мамы для него свои планы и, может быть, ему не удастся перехитрить ее; если это письмо до тебя не дойдет, я буду на нашем месте в шесть часов и буду ждать тебя до семи, до восьми, до девяти, до конца света — любимый, любимый».