Посредник

Вчерашнее вечернее приключение в какой-то степени подготовило меня к этому переходу. Я не зря взял в союзники погоду — мое лето тоже кончилось. В схватке с красавкой я вывернул себя наизнанку, очистился от всех фантазий, копившихся во мне со дня приезда в Брэндем-Холл. Фантазируй, да не зарывайся! — никто меня так не наставлял, но сейчас я сам говорил себе это. Прощайте, детские выдумки! И я не без успеха пытался думать о схватке в сарае как о простой прополке, уничтожении ядовитого растения, о котором надо было давно рассказать хозяйке.

Итак, мне тринадцать лет — пора посмотреть на жизнь трезво. В школе я уже буду старшеклассником, на меня будет равняться мелкота. И когда я подумал о вчерашней фантасмагории в сарае, о попытках моей тщедушной личности повлиять на события, о карьере мага и волшебника, о шаманских штучках, которым я к тому же учил других, — меня бросило в жар. А письмо маме, это постыдное ходатайство — как я презирал себя за то, что написал его! Да что там, осуждения достойны все мои поступки со дня приезда в Брэндем-Холл. Может, их совершил не я, а другой человек?

Я осудил их безоговорочно. И не стал спрашивать себя, как бы поступил, повернись время вспять. Все мои поступки вдруг открылись как звенья одной огромной цепи вздора, тянувшейся со дня приезда в Брэндем-Холл — нет, раньше, с того дня, как Дженкинс и Строуд упали с крыши. С той поры я непрестанно играл роль и, кажется, ввел в заблуждение всех, и в первую очередь себя самого. Вот мою старую няню, наверное, провести бы не удалось, она безошибочно определяла, когда я или другой ребенок начинал под кого-то подделываться. Она была не против придумок — пожалуйста, изображай из себя хоть зверушку, хоть любого человека, знатного или нищего, молодого или старого, живого или мертвого, главное, чтобы ты знал — это игра, чтобы мог ясно ответить, кого ты изображаешь. Но если принятое обличье искажало твое собственное «я», если ты, желая произвести впечатление, облачался в павлиньи перья, надевал пышное платье из чужого гардероба — тут няня сразу была начеку. «Кто ты сейчас?» — спрашивала она. «Никто. Просто Лео». — «Нет, ты не мой Лео. Ты другой маленький мальчик, и он мне не нравится».

Так вот, все проведенное в Брэндем-Холле время я был «другим маленьким мальчиком», и взрослые помогали и всячески содействовали мне в этом — во многом тут была их вина. Им удобней думать о маленьком мальчике вообще, потому что в их сознании существует стереотип маленького мальчика, представителя всех маленьких мальчиков — а не о конкретном Лео или Маркусе. У них даже были специальные слова для маленьких мальчиков, по крайней мере, у многих из них, у многих из гостей. Семья Модсли — дело особое; члены этой семьи, как и лорд Тримингем, который скоро вольется в нее, уважали человеческое достоинство. Но ведь назвать ребенка «маленький мужчина» — это далеко не единственный способ вскружить ему голову, есть масса других соблазнов. Мальчишкам вряд ли нравится, когда их называют маленькими мужчинами, но любой мальчишка захочет, чтобы с ним обращались, как с маленьким мужчиной, и именно так поступала по отношению ко мне Мариан: порой, когда ей было угодно, она возвышала меня до уровня взрослого, давала почувствовать, что зависит от меня. Если кто и взлелеял мою самонадеянность, так это она.

Свою роль, как правильно подметил Генри, тут сыграла жара. Жара выбила из седла миссис Модсли — с помощью Мариан. А может, Мариан и была этой жарой? Вылетел из седла и Маркус, единственный, кто воспринял жару разумно: при появлении пятен сразу же улегся в постель. У него не было намерения кого-то из себя изображать, он мог сказать, что у него корь, но не сделал этого. Его никогда не заносило, если он и притворялся, то ради какой-то скрытой цели. Раз-другой его чересчур увлекала игра во француза, но и здесь была своя задача — утереть мне нос. Его интересовала протекавшая вокруг жизнь, а не собственные фантазии по ее поводу. Потому-то он и обожал сплетничать. Ему не доставило бы ни малейшего удовольствия корчить из себя романтического храбреца, готового сохранить тайну ценой собственной жизни. Он бы выболтал эту тайну и стал ждать, что получится. Утром в мой тринадцатый день рождения я восхищался Маркусом, как никогда.

Так я думаю сейчас, но то же чувствовал тогда, и те чувства были сотканы из более плотного материала, нежели мысли, и куда сильнее давили на мою уставшую оторопелую душу.

Сводя счеты с красавкой, я зашел слишком далеко, даже по собственным меркам. Стань кто-то случайным свидетелем этой варварской расправы — что бы он подумал? Услышь этот воображаемый кто-то, как я в ночную пору бормочу нараспев: «Delenda est belladonna», да он принял бы меня за сумасшедшего. Впрочем, достаточно того, что свидетелем этого безобразия был я сам.

Серый, пропитанный влагой свет, дождевой водой лежавший на крышах и деревьях, мягко вплыл в мою небольшую с высоким потолком комнату. Генри унес школьный костюм, который я надевал к ужину (иногда он прихватывал и подтяжки, и мне приходилось вызывать его звонком), и на стуле висел зеленый костюм, а рядом аккуратной стопкой лежали белье, чулки и подвязки. Выйдя форсированным маршем на последний рубеж, я уже собрался надеть костюм, как вдруг понял, что не хочу. Не из-за цвета, не потому, что он напоминал мне о двуличности Мариан, — нет, в конце концов, это обычный костюм; но ведь это и мой шутовской наряд, одеяние, в котором я воспарял в своих безумных помыслах. Пусть меня называют зеленым — я ведь и вправду зеленый, но не хочу, чтобы меня считали Робином Гудом — никакой я не Робин Гуд. Поэтому я достал изрядно залежавшийся норфолкский костюм, чулки к нему, старые ботинки. Я натянул их с непривычным ощущением, потому что они немножко жали, непривычное ощущение возникло и когда я оглядел себя в зеркало. И тем не менее это был я, именно я, а не какая-то крикливо-зеленая продажная марионетка.

Во время молитв я держался в тени, эдакий святой человек, которому нипочем повестка с того света; но лишь мы поднялись с колен, я сразу стал мальчиком в норфолкской куртке, у которого сегодня день рождения. Меня осыпали поздравлениями, затем не мешкая прошлись и по моему туалету, мягким и безобидным эхом напомнив о поддразнивании в первые дни. Почему я раньше так противился этому? Но лорду Тримингему показалось, что я могу быть против и сейчас, и он сказал:

— Да Лео абсолютно прав, единственный из нас. В Норфолке он носит норфолкскую куртку, к тому же вот-вот пойдет дождь. Нам придется переодеваться, а ему — нет.

И правда, все за столом, кроме меня, были одеты для солнечной погоды.

— Верно, — согласилась Мариан, глаза которой озорно поблескивали, — но у него такой вид, будто он собрался уезжать, вот что мне не нравится. Ведь на куртке у него лондонский ярлык.

Рядом с моей тарелкой лежали два длинных конверта, на первом я узнал почерк мамы, на втором — тети. В другой раз я бы дотерпел до конца трапезы и прочитал письма в уединении, но сегодня не хотелось ни от кого таиться, пусть мои действия будут на виду; и, по-взрослому извинившись, я распечатал мамино послание. Что-то внутри было завернуто в папиросную бумагу, но я сразу вытащил письмо. Оно было полно нежных излияний и покаянных фраз.

«Я так бранила себя за то, что не послала телеграмму, — говорилось в нем. — Тогда мне казалось, что разумнее не делать этого, но сейчас я терзаюсь вопросом: а вдруг ты был нездоров, но постеснялся так прямо и написать? Ведь ты бы написал, правда, сынок? Я не подозревала, что буду так сильно скучать по тебе, но скучаю безумно, а ведь ждать еще целых десять дней! Ничего, они пройдут. Надеюсь, ты снова счастлив, жаль, что не знаю этого наверняка. Если ты все еще носишь письма и находишь это утомительным, послушайся моего совета: попроси миссис Модсли, пусть она посылает кого-то другого. Уверена, она выполнит твою просьбу с радостью. Еще я боялась, сыночек, что ты подумаешь, будто я не одобряю твой новый костюм, раз я сказала, что он не очень подходящего для мальчика цвета. Но, разумеется, это не так, сейчас форму такого цвета носят наши бедные солдаты, хаки — это оттенок зеленого, поэтому я высылаю тебе галстук для нового костюма. Надеюсь, он подойдет, бывает, зеленые тона не очень хорошо сочетаются, но ты этого и не заметишь».