Август

Вмешивается Август:

— Поулине, она вообще с каждым днём глупеет. Послушали бы вы, как она говорит мне, что я рано или поздно попаду в богадельню и что у меня не хватит денег на собственные похороны.

— Но у Поулине все деньги и все записи, — говорит Ане Мария, — она знает, как обстоят дела у каждого из нас.

— Я тоже это знаю. Я и сам сижу в банке и каждый раз ставлю свою подпись, — говорит Каролус. — Словом, будет так, как я сказал: я помогу тебе, Август, раз ты нуждаешься в помощи.

Август благодарит, он знал это с самого начала, потому что людей, подобных Каролусу, в Поллене вообще нет. И подобных Ане Марии — он, не таясь, это скажет: она была именно тем человеком, который с первых же дней понял, сколько денег может принести строительство.

— Деньги, — тихо говорит она, — деньги приходят и уходят.

Каролус на это:

— У нас по сю пору есть всё, что нам нужно.

Август громко хохочет:

— Да уж!

У него легко и радостно на душе. Он добился всего, чего хотел, а теперь вот пьёт кофе, размахивает руками и называет мальчиков принцами. Прежде чем он уходит, его фантазия переносится на другую сторону земного шара и одаряет слушателей удивительным приключением.

Поулине снова даёт Августу понять, что недовольна его поведением, она ворчит, что его вечно где-то носит, и вроде бы слегка ревнует. Она может, к примеру, сказать такое: «Не пойму, чего это ты слоняешься по чужим комнатам и закоулкам?» Услышав в ответ, что он ходит встречаться и разговаривать с людьми, она могла фыркнуть и произнести: «Не иначе ты встречаешься с людьми вроде Теодоровой Рагны!»

Вот и теперь она спрашивает у него:

— Почему ты никак не съездишь в Норвежский банк и не поменяешь свои бумажки на деньги?

Август, в ответ:

— Разве время сейчас уезжать, если я жду, когда доставят машины?

Но вообще-то Август и сам был настроен довольно мрачно и чувствовал себя не слишком хорошо. Когда миновали две недели, он увидел, что с завода ему вообще не ответили, и счёл необходимым отправить ещё одну телеграмму.

— Я прихвачу её, когда завтра пойду в церковь, — сказала Поулине, взяла телеграмму и снова утаила.

Пока Август поджидал оборудование, он вынашивал множество планов, собирался, например, возродить идею номеров на домах в Поллене. До сих пор номер был лишь на большом доме Каролуса, причём номер один, но разве великолепные дома Роландсена и Габриэльсена не должны были соответственно получить номера два и три? И следующие номера — на маленьких домишках, которые тянулись до самых лодочных сараев. Смущал его только номер на доме Йоакима, старосты, ведь там располагались и банк, и лавка, и почта, и ещё много всякого, но, поскольку номер один уже был выдан, Йоакиму пришлось довольствоваться буквой «А». В любом другом городе улицы имели название, а дома номер, и зачастую даже не номер, а букву. Оставалось подыскать подходящего человека, чтобы изготовить номера, всего бы лучше это сделал сам Йоаким, но обращаться к нему конечно же не имело смысла. Йоаким плохо воспринимал новшества в своём родном Поллене.

Так прошла ещё неделя, а от машиностроительного завода по-прежнему ни звука. Что за чертовщина?! Август бродил по селению и проверял свои ёлочки, смотрел, пережили они зиму или нет. Перед каждым домом он напускал на себя важность; чтоб жители могли видеть его из окон, он становился на колени, втыкал в землю деревянный метр и вообще делал вид, будто он что-то смыслит в этом деле. И впрямь в маленьких растеньицах теплилась жизнь, в этих крохотулечках, просто удивительно; они стояли в земле словно какое-то чудо из тёплых стран, словно проявление любви к человеку здесь, на севере. Убедившись, что ёлочки и впрямь живы, он вдруг растрогался. «Господи, какое диво дивное!» — бормотал наш моряк. В нём, должно быть, проснулись воспоминания детства, сладость, преклонение... Боже милостивый, с одной стороны, промышленность, бездушные предметы, с другой...

Полленцы прибежали к нему и попросили разрешения посадить картофель на его огороженном участке.

И речи быть не может!

Тогда они начали причитать, что вот, мол, нет у них ни пяди земли, ни клочка, чтобы посадить на нём шесть картофелин, как же им теперь жить-то, они такие бедные, а дома у них плачут малые детишки...

Нет и нет, на этом куске земли он хочет сам кое-что посадить, такое, чего они раньше и не видели.

Пропащее дело, говорили они, была у них возле дома земля, чтобы сажать картошку, а тут Август посадил осенью свои ёлки, вот земли у них совсем и не осталось, и теперь их одолела нужда...

— Подождите, пока заработает фабрика, — отвечал Август, — будете получать деньги и купите картошки, сколько вам понадобится!

И он ушёл, вот так взял и ушёл. Просто сил не хватало слушать все их причитания. Когда попрошайкам на островах Фиджи говоришь «нет», они сразу уходят. А как ведут себя в этом случае полленцы? Цепляются словно репьи.

И они пришли снова, они были унижены, они терпели нужду. Полленцы теперь понимали, как худо им придётся осенью, когда картофель, привезённый с юга, уже съедят, а у них у самих ничего не будет посажено. Так нельзя ли каждому из них посадить хоть по полведра на его земле? С Божьей помощью это принесёт осенью пять вёдер, если урожай будет сам-десят, и, мол, хорошо бы получить его к осени...

Август не решился больше мешкать с ответом, такие люди способны в один прекрасный день прибегнуть к насилию, как то было зимой; он вызвал Родерика и попросил его обработать участок. Землю перекапывали, удобряли, проводили бороздки, разглаживали граблями, взяли у Йоакима взаймы решето, всё, готово. Какой у нас день? Четверг. «Тогда подождём», — сказал он Родерику. В пятницу он тоже не хотел. Настала суббота, под праздник, день особенный, вдобавок тепло, первый раз по-летнему тепло, моросящий дождик.

Август стоит с двумя фунтиками в руках, в одном — какие-то семена, в другом — древесная зола. Он старательно перемешивает семена и золу и говорит Родерику:

— Я буду сеять, а ты — насыпать сверху землю. Сними шапку! Ни с кем не разговаривай, если кто пройдёт мимо, и не отвечай никому.

Сказав это, он и сам снимает шапку и начинает сеять.

Родерик — парень неглупый, он сознаёт, что здесь совершается своего рода священнодействие, и сыплет землю во имя Отца, Сына и Святого Духа.

Разумеется, от жителей не укрылось, что вон там два человека ходят с обнажённой головой и что-то сеют на Августовом участке. Народ собирается, глазеет. Приходит Теодор, подтягиваются люди из домов победнее. «Вы чего тут делаете?» — спрашивает Теодор и не получает ответа. Приходят другие, тоже спрашивают и тоже не получают ответа. Люди начинают перешёптываться между собой: «Что это за зерно такое? Тёмное совсем. Похоже на лебеду». — «Вы чего сеете?» — снова спрашивает Теодор. «Да помолчи ты!» — говорят ему люди. Поди знай, может, Август ходит под дождём с непокрытой головой и сеет таинственный порошок, скажем, такое зерно, которое потом накормит весь Поллен. Может, оно за три дня вызреет. Август — человек не такой, как все, и, если он что-то сеет и при этом молчит, значит, у него есть свои причины. Некоторые завидовали Родерику, которого назначили сыпать землю и при этом не раскрывать рта. «Нельзя мне войти и поглядеть?» — спрашивает Теодор, этот любопытствующий попугай. Как может посторонний человек думать, что ему дозволено заходить на участок в такую минуту? С него ещё станется не снять шапку, с этого дурня, впрочем, ограда из колючей проволоки не давала ему сделать это.

Зрители не уходили до тех пор, пока эти двое не надели шапки и не начали разговаривать. Но Август и тут ничего им не объяснил, он просто сказал, что, когда придёт срок, они сами увидят, какие ростки повылезут из земли. «А когда же он придёт?» — спросил Теодор. Ох уж этот Теодор, ни малейшего чувства торжественности. Возможно, они совершали некую церемонию с освящённым зерном, но Теодор конечно же ничего не понял...

— Ну всё, — сказал Август Родерику, и оба сеятеля пошли прочь от зрителей, прочь от толпы зевак, которая так и осталась стоять на прежнем месте.