Золотая змея. Голодные собаки

— Там сидит какая-то женщина… Видно, ей некуда идти…

У Тимотео екнуло сердце, и, повинуясь отцу, он пошел взглянуть, кто же там сидит. И — надо же случиться! — там сидела Хасинта. Он приблизился к ней и нерешительно спросил:

— Что ты тут делаешь?

Она подняла глаза.

— Мой отец умер.

И снова отвела взгляд. Нелегко ей было. Хоть бы веретено, хоть бы какую-нибудь ниточку… Хасинта закусила край накидки. А Тимотео думал о том, что в доме ничего нет и отец, наверное… Но вдруг он решился и сказал то, что должен был сказать:

— Пойдем к нам…

На галерее стоял Симон. Он был худ и бледен. Пончо висело на нем, как на палке. Хасинта и Тимотео остановились перед ним. Они молчали, тревожно и робко глядя на него. Неужели не примет? Неужели скажет: «Ночь переночуй, а завтра уйдешь»? Угрюмые глаза стали мягче, я Симон сказал Хасинте;

— Входи.

XVIII. ГОЛОДНЫЕ СОБАКИ

Полчища голодных собак, бурых, как комья земли, рыскали повсюду. И куда только подевались куропатки? Все исчезло. Не было у собак сил бегать за овцами, и люди гнали их, замахивались горящими головнями. Иногда псы поднимались на холмы и стояли там в нерешительности, не зная, куда бежать. Из открытых пастей текла густая слюна, а в раскаленных головах назойливо бились жуткие видения.

Однажды вечером, когда побагровел зубчатый горизонт, Антука наткнулась на Манью. Он лежал среди камней, на дне пересохшего оврага — тощий, еле живой, может, раненый. Белый язык свисал из пасти. Неужели умирает? Да, пес умирал. Хорошие псы умеют ждать смерть в одиночестве. Манью беззлобно посмотрел на Антуку блестящими глазами, словно хотел сказать: «Разве я плохо служил?» И девочка, выросшая вместе с собаками, прекрасно его поняла. Она забыла, что идет по воду. Спустилась ночь, Хуана звала Антуку, но та нежно гладила взъерошенную шерсть на шее бедного Манью. Пес весь пылал, его трясло.

В страшных просторах ночной пупы жутко выли псы. Тщетно обыскав все закоулки, они рычали, кидались друг на друга, а потом ложились на землю и протяжно выли.

Не все бросили поиски. Несколько псов бродили по галерее усадьбы, обнюхивали и царапали двери, а Рафлес и вся свора злобно рычали на них из дальнего чулана, где их заперли, чтобы собаки не передрались. Псы из усадьбы загрызли немало своих бродячих собратьев и сами получили много ран в неравной битве. Рафлес все рычал, угрожающе и злобно. Заслышав его, голодные псы поднимали неистовый лай — они знали, что их больше и ничего им не будет.

Под тяжелыми одеялами мальчик Обдулио слушал в своей постели собачью перепалку. Дон Сиприано чертыхался у себя в комнате, а грудной ребенок безутешно плакал. Тогда донья Хулиа зажигала лампу и не гасила ее до тех пор, пока во все щели не заглядывало утро.

Утреннее солнце застало собак на холмах. Они грелись, жалобно скуля, исходя голодной слюной. Ванка ощенилась и самоотверженно пыталась накормить своих четырех щенят. Хилые щенки извивались, точно черви, и, казалось, высасывали из нее кровь.

С наступлением дня псы принимались искать еду. Прежде столь ловкие потомки дикого алько теперь едва волочили ноги. Они стали похожи на несуразный, угловатый скелет, обтянутый шкурой, в клочках свалявшейся шерсти.

Собаки еще держались. Они не умирали, хотя брюхо присохло к позвоночнику и ребра торчали, как прутья клетки, точно псы питались ветром. А ветер все норовил утащить их или засыпать пылью, и они, задыхаясь, злобно рыча, старались вырваться из вихря. Те, у кого еще доставало сил, отбегали в сторону, а потом возвращались. Собаки бродили вместе, чтобы защититься от неведомой, неумолимой силы.

С наступлением ночи жуткие стенания вновь сотрясали пуну. Вой кинжалом пронзал тишину и сменялся отрывистым, жалобным лаем. Ветер пытался унести его вдаль, но сотни несчастных псов лаяли снова и снова.

Лунной ночью Самбо прилег у высохшей рощи. Он ужасно устал и ослабел.

Вдруг он увидел, что какая-то женщина открыла калитку и вышла в поле. Она несла узел. Это была служанка из усадьбы. Вдали появился мужчина и пошел навстречу женщине. Они легли на землю. Женщина задрала юбку; в лунном свете стали видны круглый живот и худые бедра. Потом она поднялась, развязала узел. Самбо лежал неподалеку и хорошо все видел. Мужчина жадно глотал зерна пшеницы и картошку. Оставил бы хоть кожуру! Собака встала и смиренно поплелась к людям. Женщина вскрикнула, показывая пальцем на пса, и мужчина обернулся.

— А, черт! — выругался он и швырнул в собаку камнем.

Самбо отскочил, спрятался за деревьями и терпеливо ждал. Должны же оставить хоть кожуру! Наконец люди ушли, каждый в свою сторону. Тогда Самбо выполз из укрытия и побрел туда, где они сидели. Жадно, тщательно обнюхал он землю. Пахло самкой, картошкой и пшеницей, но есть было нечего. Мужчина съел картошку вместе с кожурой.

Еще хуже пришлось Косматому.

Однажды он вспомнил про донью Чавелу, которая жила у горной дороги. Как-то раз, возвращаясь из города, донья Чавела встретила Антуку и пасущих стадо собак.

— Эти собаки умеют пасти овец? — спросила донья Чавела, женщина болтливая и любопытная, всегда готовая поговорить.

— Конечно, — ответила Антука и, показав на отставшую овцу, приказала Косматому. — Пригони ее!

Косматый побежал и, лая и прыгая вокруг овцы, загнал ее в середину стада. Потом вернулся к Антуке.

— Ай-яй-яй! — воскликнула донья Чавела. — Вот это собака… Чудо, а не собачка.

Она вынула из сумки булку — из тех, что купила в городе, — и дала псу. И вот, вспомнив про добрую донью Чавелу, Косматый пошел к ней. Она сидела у очага и жарила маис.

— Что ему надо, этому паршивому псу? — воскликнула она.

Косматый медленно приближался к дому.

— Пошел прочь! — злобно крикнула донья Чавела.

Но Косматый не уходил, дружелюбно помахивая хвостом. Тогда, подпустив его поближе, донья Чавела взяла Горящую головню и ткнула ему в бок. Затрещала паленая шкура; Косматый, воя, пустился со всех ног. Услышав Шум, вышел муж доньи Чавелы и метнул в него из пращи несколько камней.

На шкуре бедного пса долго еще горел ожог.

Солнце вытянуло из земли все соки. Те места, где раньше была трясина или стояли лужи, теперь белели и темнели на серо-желтом фоне полей, словно старые язвы.

Из некогда многоводной реки вычерпали кувшинами почти всю воду, а что осталось, жадно допивал скот.

Природа тяжко болела. Недуг иссушал корни, заражал всю землю, доходил, быть может, до твердых, высоких пиков, где в синеве терялись снега.

Даже для самого старого из эвкалиптов, окружавших усадьбу, наступили тяжелые дни. Дон Сиприано говорил, бывало, сыну:

— Ну-ка, попробуем его обнять…

И, расставив длинные, узловатые руки, обхватывал жесткий ствол. Мальчик тоже расставлял руки, и отец с сыном едва могли коснуться друг друга кончиками пальцев. Мощное было дерево.

— Его посадили наши предки, — с гордостью говорил дон Сиприано.

Корни дерева извивались бог знает в каких глубинах, а ветви шептались с облаками, но теперь и оно тяжко болело. Вековому стволу, должно быть, пришла пора высохнуть и упасть. Листья становились красновато-серыми. Только на новых ростках еще серебрились свежие листочки.

Эвкалипты помоложе, послабей — те, что прежде, шелестя листвой, пели песни своему старшему брату, — медленно роняли листья, постепенно немея. Листья тихо облетали, ложились на землю серым слоем, и на это ложе опускались коровы и волы с кроткими печальными глазами.

Так, в трепете умирающих листьев, сухая земля и палящее солнце губили последний зеленый островок.

Теперь, в засуху, приходилось пасти коров, ослов и лошадей. Волов, необходимых для пахоты, оберегали больше других. Все, у кого еще оставалась скотина, привязывали ее по ночам у дверей, а днем бродили с ней в полях. Удавалось ли животным поесть или нет — все равно, их гнали домой. Коровы не только подыхали с голоду на радость кондорам и другим стервятникам — они бесследно исчезали, а когда их стали стеречь, исчезать начали лошади и ослы.