Дрэд, или Повесть о проклятом болоте. (Жизнь южных Штатов). После Дрэда

— Видишь ли, как поступают настоящие-то господа! — угрюмо сказал он старому Гондреду, который нёс каретные подушки для общества дяди Джона. — Настоящие-то господа насквозь всё видят! Кровь узнаёт свою кровь! Мисс Нина видит,— что эти дети не из простого звания... это верно.

— Молчи! — сказал старый Гондред, — ты уж чересчур заважничал со своими детьми, которые, по правде-то сказать, нисколько не лучше обыкновенной сволочи!

— Послушай! Если ты будешь говорить мне подобные вещи, то я не посмотрю ни на кого и разделаюсь с тобой по-своему, — сказал старый Тифф, который, хотя и был весьма миролюбивого и кроткого характера, но, выведенный из терпения, решался прибегать и к силе.

— Джон, что ты говоришь там Тиффу? — спросила Нина, до слуха которой донеслись последние слова. — Иди сейчас же в свою палатку и не беспокой его! Я взяла его под моё покровительство.

Общество обедало с величайшим наслаждением, которое для Нины увеличивалось тем, что она могла наблюдать за Тиффом, приготовлявшим кушанье для молодых своих господ. Перед уходом к проповеди он развёл небольшой огонь, на котором, в течение целого утра, варилась говядина, и теперь, когда он снял крышу с котелка, приятный запах, возбуждавший аппетит, распространился вокруг.

— Какой славный запах, Тифф! — сказала Нина, встав с места и заглядывая в котелок. — Не позволит ли мисс Фанни отведать нам кусочек?

Фанни, которой Тифф пунктуально передал этот вопрос, застенчиво изъявила согласие. Но кто опишет гордость и радость, наполнявшие сердце старого Тиффа, когда между роскошными блюдами на столе Гордонов, появилось блюдо его приготовления, и когда все, друг перед другом, старались похвалить его и принять под своё покровительство?— Наконец, когда Нина поставила им на доску, служившую вместо стола, тарелку с мороженым, Тифф пришёл в такой восторг, что одно только влияние утреннего богослужения могло удержать его в границах приличия. Самодовольство, по-видимому, превратило его совсем в другого человека.

— Ну что, Тифф, как тебе понравилась проповедь? — спросила Нина.

— Проповедь была превосходная, мисс Нина; только через чур уж высока.

— Что ты хочешь этим сказать?

— А то, что она очень хороша для людей знатных, в ней, знаете, слишком много высокопарных слов. Всё это, конечно, очень хорошо; но бедные негры, как я, многого не в состоянии понять в ней. Дело в том, мисс Нина, я всё думаю, как бы провести мне этих детей в Ханаан. Я, знаете, слушал, то одним ухом, то другим, а всё-таки ничего не расслышал. О других предметах они говорят очень много, и говорят хорошо; но всё не о том, о чём бы мне хотелось. Они говорят о вратах, в которые стоит только постучать, как они отворятся; говорят, что нужно странствовать и сражаться, и быть защитником креста. Богу одному известно, как бы рад я был ввести этих детей во врата, о которых они говорят; зная дорогу туда, я взял бы их на плечи и принёс бы туда и, о! Как бы стал стучаться я! Но, выслушав проповедь, я всё-таки не знаю, где врата, и где дорога к ним; никто и не сражается здесь, кроме Бена Дэкина и Джима Стокса, да и те только спорят и, пожалуй, готовы подраться из-за своих собак. Каждый из нас отправляется обедать и, по-видимому, забывает, о чём говорили с кафедры. Это меня очень, очень беспокоит, потому что я, тем или другим путём, хотел бы ввести их в Ханаан. Не знают ли об этом в вашем кругу мисс Нина?

— Не будь я Джон Гордон, если я не чувствовал точно того же! — сказал дядя Джон. —Проповедь и гимны меня всегда чрезвычайно трогают. Но за обедом, который следует за проповедью, всё забывается; его нужно уничтожить, и я лучше этого ничего не нахожу: после двух-трёх рюмок все впечатления испаряются. Со мной это так всегда бывает!

— Говорят, — продолжал Тифф, — надобно ждать, когда сойдёт на нас благословение. Тётушка Роза говорит, что оно нисходит на тех, кто громче кричит: — я кричал, что было сил, но не получил его. Говорят тоже, что только избранные могут получить его, а другие думают совсем иначе; на собрании будто бы глаза совершенно прозревают; о, как бы я желал, чтоб прозрели мои глаза! Не можете ли вы, мисс Нина, объяснить мне это?

— Пожалуйста, не спрашивай меня! — сказала Нина, — я решительно этих вещей не понимаю. Я думаю, — прибавила она, обращаясь к Клейтону, — что в этом отношении я похожа на дядю Джона. Проповеди и гимны производят на меня двоякое впечатление; одни меня усыпляют, а другие трогают и раздражают; но ни те, ни другие не производят на меня благотворного влияния.

— Что касается меня, то я враг всякого застоя, — сказал Клейтон. — Всё, что приводит в движение душу, по моему мнению, в высшей степени благотворно даже и тогда, когда мы не видим непосредственных результатов. Слушая музыку или глядя на картину, я по возможности воздерживаюсь от всякой критики. Я говорю тогда: отдаюсь вполне вашему влиянию, делайте со мной, что хотите! Тот же самый взгляд у меня и на эти обряды: увлечение ими составляет самую таинственную часть нашей натуры: я не выказываю притязания вполне понимать её, а потому никогда и не критикую.

— Всё же, — сказала Анна, — в дикой свободе этих собраний есть столько обрядов, оскорбляющих вкус и чувство приличия, что для меня они скорее противны, чем благотворны.

— Вы послушайте, ведь это говорит женщина, которая больше всего обращает внимание на приличие, — сказал Клейтон. — Бросьте только взгляд на предметы, которые окружают вас! Посмотрите на этот лес: сколько растений, неприятных для глаз, между этими цветами, этими виноградными лозами и купами зелени! Вы бы хотели, чтобы не было этого терновника, этих сухих сучьев и кустарников, растущих в таком изобилии, что заглушают иногда самые деревья. Вы бы хотели видеть одни только остриженные деревья и бархатный луг. Мне же нравится терновник, дикий кустарник, и сухие сучья, нравятся именно по своей дикой свободе. Взор мой не весело останавливается, то на диком жасмине, то на душистом шиповнике или виноградной лозе, которые вьются с такой грациозностью, что и самый искусный садовник не в состояния сделать что-нибудь им подобное. Природа решительно отказывает ему в этом. « Нет, — говорит она, — берегу это для себя. Ты не можешь иметь моей самобытной свободы, следовательно, ты не можешь владеть теми прелестями, которые из неё проистекают»! Тоже самое бывает и с людьми. Приведите какое-нибудь сборище простых людей в исступление, дайте им волю действовать по своему произволу, не стесняйте их и позвольте им говорят по внушению самой природы, и вы увидите в них и терновник, и шиповник, и виноградную лозу и всякого рода произрастания, вы услышите идею, подметите чувства, которые не обнаружились бы при всяких других обстоятельствах. Вы, образованные люди, находитесь в большом заблуждении, если презираете энтузиазм толпы. В пословице: vox populi, vox Dei, гораздо более истины, чем вы предполагаете.

— Что же это значит? — спросила Нина.

— Глас народа — глас Божий. В этих словах есть истина. Я никогда не сожалею, принимая участие в народном восторге, если он проявляется вследствие каких бы то ни было возвышенных чувств.

— Я боюсь, Нина, — вполголоса сказала тётушка Несбит; — я боюсь, что он принадлежит к числу неверующих.

— Почему вы так думаете, тётушка?

— И сама не знаю; но, мне кажется, потому что он говорят уж слишком просто.

— А вы непременно хотите, чтоб он говорил свысока: употреблял высокопарные слова?..

В течение всего этого времени, на месте, где Абиджа Скинфлинт устроил свой балаган, обнаруживалось особенное движение. Это был длинный, невысокий шалаш, сделанный из кольев и покрытый только-что сейчас срубленными, зелёными ветвями. Здесь из бочонка с виски постоянно истекала влага, утолявшая жажду посетителей, которые окружали балаган со всех сторон. Абиджа сидел за грубо устроенным прилавком, свесив ноги и кусая соломинку, между тем как его негр деятельно исполнял различные требования покупателей. Абиджа, будучи, как мы уже сказала, отъявленным кальвинистом, развлекал себя спором с толстым, маленьким, желтоволосым мужчиною, принадлежавшим к секте методистов.