Из Парижа в Астрахань. Свежие впечатления от путешествия в Россию

― Я? Арестован? И в каком же преступлении я обвинен, Пален?

― Ваше императорское высочество не знает, что здесь, к несчастью, иной раз навлекают на себя кару, не совершив преступления.

― Император дважды хозяин моей судьбы, ― ответил Александр, ― и как мой суверен, и как мой отец. Покажите мне приказ, и каким бы он ни был, я готов ему подчиниться.

Граф передает ему приказ; Александр его раскрыл, поцеловал подпись отца, затем стал читать. Только, когда дошел до места, где говорилось о Константине:

― И моего брата тоже! ― вскричал он. ― Я полагал, что приказ касается лишь одного меня.

Но встретив строки об императрице:

― О, моя мать, моя добродетельная мать! Эта святая, сошедшая с неба, ― среди нас! Это слишком, Пален, это слишком!

И закрыв лицо обеими руками, он выронил приказ. Пален решил, что наступил подходящий момент.

― Ваше высочество, ― сказал он, бросаясь к нему в ноги, ― ваше высочество, выслушайте меня: нужно предупредить великие несчастья; нужно положить конец безумиям вашего августейшего отца. Сегодня в безумии он покушается на вашу свободу, завтра в безумии, может быть, он покусится на вашу…

― Пален!

― Ваше высочество, вспомните Алексея Петровича.

― Пален, вы клевещете на моего отца!

― Нет, ваше высочество, потому что я обвиняю не его сердце, а его рассудок. Столько странных противоречий, столько неисполнимых распоряжений, столько бессмысленных наказаний объясняется лишь влиянием на него страшной болезни. Об этом говорит окружение императора, это повторяют и вне его круга. Ваше высочество, ваш несчастный отец безумен.

― О, боже!

― Так вот, ваше высочество, нужно его спасать от него самого. Не я даю вам этот совет, а дворянство, сенат, империя, и я здесь только для того, чтобы его высказать; нужно, чтобы император отрекся от престола в вашу пользу.

― Пален! ― не выдержал Александр, отступая на шаг. ― Что вы там мне говорите? Чтобы я занял место отца, еще при его жизни, я? Чтобы я сорвал корону с его головы и вырвал скипетр из его рук! Это вы сошли с ума, Пален… Никогда, никогда!

― Но, ваше высочество, разве вы не видели приказа? Вы думаете, что речь идет просто о тюрьме? Нет, поверьте мне, жизнь вашего высочества в опасности.

― Спасите моего брата, спасите императрицу! Это все, о чем я прошу вас! ― выкрикнул Александр.

― Эх, разве я хозяин положения? ― сказал Пален. ― Разве приказ не касается их, так же как и вас? Раз уж арестованы и в тюрьме, кто же скажет, что придворные, думая услужить императору, слишком поспешили исполнить его волю? Взгляните на Англию, ваше высочество, там происходит то же самое; хотя ограниченная власть представляет собой меньшую опасность, и помешательство короля Георга тихое и безобидное, принц Уэльсский готов взять на себя управление государством. Впрочем, ваше высочество, последнее слово: может быть, принимая то, что я вам предлагаю, вы спасаете жизнь не только великого князя и императрицы, но еще и жизнь вашего отца?

― Что вы хотите сказать?

― Я хочу сказать, что правление Павла настолько тяжкое, что дворянство и сенат решили положить ему конец всеми возможными средствами. Вы отвергаете отречение от престола? Может быть, завтра вам придется простить убийство.

― Пален! ― сказал Александр. ― А не могу ли я увидеть отца?

― Невозможно, ваше высочество; доступ к нему вашему высочеству решительно запрещен.

― И вы говорите, что жизнь моего отца под угрозой?

― Здесь Россия надеется только на вас, и, если нужно, чтобы мы выбирали между судом, который нас погубит, и преступлением, которое нас спасет, мы выберем преступление.

Пален сделал движение, показывая, что собирается уйти.

― Пален! ― выкрикнул Александр, останавливая его рукой и срывая другой со своей груди распятие, что он носил на золотой цепи. ― Пален, поклянитесь мне Христом, что жизни моего отца ничто не угрожает, и что вы дадите себя убить, если это потребуется, чтобы защитить его! Поклянитесь мне в этом, или я не позволю вам отсюда выйти.

― Ваше высочество, ― ответил Пален, ― я сказал вам то, что должен был вам сказать. Поразмыслите над предложением, которое я вам сделал; я же подумаю о клятве, которую вы требуете от меня.

С этими словами Пален почтительно поклонился, вышел и поставил у двери стражу; после этого, он вошел к великому князю Константину, к императрице Марии, объявил им приказ императора, но не принял в их отношении таких же мер предосторожности, как против Александра.

Было восемь часов вечера, и, следовательно, полный мрак, потому что наступили лишь первые дни весны. Пален побежал к графу Талицыну, где нашел заговорщиков за столом; его появление было встречено тысячей разных вопросов.

― У меня нет времени ответить вам подробно, ― сказал он, ― кроме того, что все идет хорошо, и что в ближайшие полчаса приведу вам подкрепление.

Трапеза, прерванная на минуту, продолжалась, а Пален отправился в тюрьму. Поскольку он был губернатором Санкт-Петербурга, все двери открылись перед ним. Те, кто увидел его входящим в камеры таким вот ― с суровым взором и окруженным стражей, подумали, что пробил час их ссылки в Сибирь или перевода в тюрьму с усиленным режимом. Манера, в какой Пален приказал им приготовиться погрузиться на сани, еще больше утвердила их в этом предположении. Несчастные молодые люди повиновались; в воротах их ожидала группа стражников. Заключенные покорно расселись в нескольких санях, и едва они там оказались, как почувствовали, что кони несут их галопом. Против ожидания, через какие-то 10 минут, сани остановились во дворе великолепного de l'hotel ― особняка; заключенные, приглашенные вылезать, снова повиновались; ворота закрылись за ними, солдаты остались снаружи, с заключенными был только Пален.

― Следуйте за мной, ― сказал им граф и пошел первым. Совершенно не понимая, что происходит, заключенные сделали то, что им сказали.

Войдя в комнату перед той, где собрались заговорщики, Пален поднял шинель, брошенную на стол и прикрывавшую груду шпаг.

― Вооружайтесь! ― коротко бросил он.

Пока заключенные в изумлении выполняли и этот приказ, и, начиная подозревать в происходящем с ними нечто странное и неслыханное, вешали набок шпаги, что не далее, как утром, палач с них срывал постыдным образом, Пален велел отворить двери, и они увидели за столом друзей ― с бокалами в руках, приветствующих вновь прибывших возгласом «Да здравствует Александр!» ― с которыми, как они считали еще 10 минут назад, они разлучены навсегда. Тотчас они устремились в праздничный зал. В нескольких словах их ввели, в курс дела; их еще переполняли стыд и гнев за обращение, которому они подверглись тем же днем. Поэтому предложение о цареубийстве было встречено кликами радости, и ни один не отказался взять на себя ту роль, какую ему отвели в предстоящей жуткой трагедии.

B 11 часов заговорщики в числе 60-ти или около того вышли из отеля Талицына [67] и, завернувшись в шинели, направились к дворцу св. Михаила. Главарями были Бенингсен, Платон Зубов ― в прошлом фаворит Екатерины, Пален ― губернатор Санкт-Петербурга, Депрерадович ― командир Смоленского полка, Аргамаков ― адъютант императора, князь Татетсвилл ― генерал-майор артиллерии, Талицын ― генерал, командир гвардейского Преображенского полка, Гарданов ― аджюдан [старший унтер-офицер] конной гвардии, Сартаринов, князь Веренской и Серятин. [68]

Заговорщики вошли в ворота сада у дворца св. Михаила, но, когда проходили под большими деревьями, дающими тень летом, а в эту пору голыми, вонзившими во тьму свои тощие ветви, стая ворон, разбуженная легким шумом, доносящимся снизу, снялась с них с таким скорбным карканьем, что остановленные вороньим криком, который в России считается дурным предзнаменованием, конспираторы заколебались, идти ли дальше; но Зубов и Пален воскресили в них мужество, и они продолжили свой путь. Войдя во двор, они разделились на две группы: одна, во главе с Паленом, вошла через особую дверь, какой обычно пользовался граф, когда хотел, не привлекая к себе внимания, попасть к императору; другая, возглавляемая Зубовым и Бенингсеном, двинулась вперед за Аргамаковым, выступающим в роли проводника, к главной лестнице, где и появились без помех, так как Пален велел снять дворцовые посты и вместо солдат поставить офицеров-заговорщиков. Только один часовой, которого забыли заменить, как это сделали с другими, при приближении группы крикнул: «Кто идет!»; тогда Бенингсен шагнул к нему и, распахнув шинель, чтобы показать знаки воинского отличия: