Искатели

— Кто это? — спросил Андрей у Анечки.

— Кунин.

— Кунин! — Андрей покраснел от удовольствия. Это имя было связано со славой зачинателей русской физики. Кунин работал вместе с Лебедевым, Лазаревым, он знал Попова, Тимирязева, во всех учебниках описывались его знаменитые опыты но электростатике. Еще студентом на экзамене Андрей выводил формулу Кунина.

— Сколько же ему лет?

— Он ровесник Медному всаднику… — начал было Смородин, но осекся под хмурым взглядом Андрея и заговорил о недавней статье Кунина, в которой старик якобы впал в идеализм. Андрей читал ее. Статья покушалась на некоторые классические понятия электрофизики, это была смелая попытка создать единую теорию, объяснить противоречия, и Андрей прощал автору рискованные норой утверждения, плененный свежестью, искренностью и смелостью его суждений.

Мимо них проходил Тонков под руку с Зинаидой Мироновной. Услыхав разговор о Кунине, он сказал:

— Да, да… в наших академических кругах считают, что он серьезно скомпрометирован. Зинаида Мироновна, вы должны предостеречь Матвея Семеновича.

Ошибки Кунина стоят достижений некоторых ученых, — угрюмо сказал Андрей и густо покраснел.

Тонков, мило улыбаясь, заметил, что вести научные споры в присутствии дам было бы непростительно.

Раздосадованный, Андрей вышел на веранду, подумывая, как бы попрощаться с Григорьевым и уехать.

Пуданов, дремотно улыбаясь, кивал Петушкову и смотрел в угол веранды, где Кунин, Ростовцев и Григорьев о чем-то оживленно говорили. Видно было, что Пуданову и скучно слушать болтовню Петушкова, и лень встать, но если бы кто-нибудь поднял, он с удовольствием присоединился бы к тем троим.

Увидав Андрея, Матвей Семенович представил его друзьям. Они приняли его радушно: Кунин — рыцарски внимательно, Ростовцев — лукаво, выискивая, нельзя ли над чем подшутить.

Они рассуждали, есть ли на Марсе люди. И то, что в этом разговоре не было ничего мудреного и нового, и то, что в таких выражениях об этом могли спорить мальчишки, порадовало Андрея.

В их обществе Григорьев прояснел, взбодрился, неуступчиво мотал головой. Перед Андреем снова стоял прежний Григорьев.

— Вы знаете, как произошли звезды? — хитро сморщив нос, спросил Ростовцев. — Это остатки миров, где люди открыли атомную энергию и не смогли договориться…

Никто не улыбнулся. Да и сам Ростовцев вдруг посерьезнел.

Смуглое лицо Кунина стало бесконечно старым. Зорко прищурились выпуклые глаза Григорьева. Слова Ростовцева круто повернули мысли Андрея, обнажили перед ним то суровое чувство ответственности за судьбу науки, за судьбу человечества, которое роднило души этих людей.

Лучше, чем кто бы то ни было, они знали страшную силу атомно-водородного оружия.

В эту минуту Андрей почувствовал, что эти трое, несмотря на все их человеческие слабости и недостатки, были учеными в том высоком смысле слова, который он никогда не решился бы применить к себе. Они — генералы науки, он — ее солдат; и, как солдат, он придавал особое значение каждому их жесту, слову, испытующе сравнивал их, таких разных, словно определяя возможный вариант собственной судьбы. Целиком никто из них не подходил ему, они были слишком индивидуальны. Зато он отбирал для себя достоинства каждого из них: «Такие тебе полезны!» и недостатки: «Берегись, чтобы они не стали и твоими!»

Подошел Тонков и, вкрапливая намеки на опальное положение Кунина, предложил провести в его лаборатории какое-то исследование, обещая помочь оборудованием. Благородство Тонкова не должно было вызывать никаких сомнений, он поможет Кунину, рискуя, может быть, собственной репутацией; вряд ли Кунин, обвиненный в релятивизме, идеализме и эмпиризме, вправе рассчитывать на какие-либо ассигнования.

Кунин учтиво поклонился, восхитив Андрея той утонченной вежливостью, которой сопровождался его холодный, категорический отказ. И тут же, без видимой связи, Кунин вспомнил один случай времен его студенческой работы у знаменитого Лебедева:

— Тогда Петр Николаевич один из первых в России занимался рентгеновскими снимками. Наша неказистая лаборатория была единственной физической исследовательской лабораторией в стране. Условия были трудные. У нас работал, например, всего один лаборант — Давид. Личность замечательная — мастер на все руки, но характер преотвратный, брюзга, и, надо сказать, Петра Николаевича он любил, но не уважал нисколько. По мнению Давида, Петру Николаевичу не хватало авантажности. Давид обожал представительных. Да, так вот однажды утречком вваливается в наш подвал купчина. Бобровая шуба нараспашку, пузо вперед, белый жилет залит вином, — видно, прямо из «Яра».

Бородища — во! — Кунин выставил грудь и, багровея, рыкнул: «А где тут профессор-фотограф?» Петр Николаевич в другой комнате занимался, утренние часы его были святы, никто не смел его тревожить. Давид заметался и, умиленный грозной осанкой купца, не выдержал, позвал Лебедева. Выходит Петр Николаевич. Купец ему: «Вы фотограф?» — «Какой фотограф?» — «Вот что, уважаемый, желательно, значит, нам свой внутренний портрет иметь». Это он про рентген. «В натуральную величину чтобы сделали». Махнул он рукой на наши низкие, полутемные комнатки. «Больших денег не пожалеем. Ежели потрафите, так и супруги портрет закажу». — В этом место Кунин обвел всех глазами, неуловимо выделив Тонкова. — Лебедев побледнел, да вдруг как топнет ногой, как гаркнет: «Давид! Гони его в шею!» Это милейший, обходительный Петр Николаевич, от которого слова громкого никто не слыхал! Григорьев конфузливо, но довольно потер лысину. — Кто-то из наших студентов потом его попросил: «Петр Николаевич, сняли бы купца ради лаборатории, мы бы аппаратуры накупили». Лебедев обрезал: «Вы, милостивый государь, как видно, считаете науку шлюхой». А Давид после изгнания купчины проникся к Лебедеву величайшим почтением.

Тонков, старательно прохохотав вместе со всеми, отошел к Петушкову.

— Треплют вас за статью? — сочувственно спросил у Кунина Ростовцев.

— Ну что ж, треплют, но треплют, а кто-то должен дело делать, — устало сказал Кунин. — Не на них же надеяться, — он кивнул в сторону Тонкова. — Их дело трепать. А я, знаете, сейчас новую статью готовлю. Ну, были ошибки, так ведь и хорошее было.

Вскоре Ростовцев и Кунин, захватив с собою Пуданова, ушли, и Андрей заметил, что все оставшиеся, кроме Григорьева, как-то оживились, почувствовали себя свободнее.

Матвей Семенович сник, сиротливо маясь между гостями.

Андрей хотел было расспросить его о Кунине, понимая, что и Матвею Семеновичу это будет приятно, но Григорьевым завладел Смородин, упрашивая его взять рукопись для рецензии.

С грубоватым простодушием «рубахи-парня» он пояснял, какой ему нужен отзыв. Надо было отдать ему справедливость: наиболее щекотливые вещи он умел преподносить так беззастенчиво, что в любую минуту их можно было обратить в шутку.

— Критические замечания, конечно, нужны, — разъяснял он Матвею Семеновичу, — но ровно столько, чтобы издательство не боялось заключить договор.

Вслед за ним Петушков комариным голоском напомнил Григорьеву о своем аспиранте. Знакомое выражение муки появилось на лице Григорьева.

— Извините, я смотрел диссертацию, — он слабо развел руками, — беспомощная работа. Кое-что там, конечно, есть… — поспешно добавил он.

— Из одних перлов состоит только перловая каша, — язвительно перебил его Петушков. — Это «кое-что» вы и помогите ему раз вить. Молодежи, голубчик, надо помогать.

Конфузясь, Григорьев пробормотал что-то извиняющееся.

— Да, да, — вздохнул Тонков, — в этих случаях приходится жертвовать собою. Кунин — тот по старости отделывается притчами, а нам с вами, Матвей Семенович, надо создавать собственную школу, это удается немногим.

— Ну, вам нечего жаловаться, — живо подхватил Смородин, ваша школа цветет.

Тонков отмахнулся, притворяясь недовольным этой откровенной лестью:

— А сколько это отнимает энергии! Вспомните, Смородин, каким вы пришли ко мне. — Он неожиданно обернулся к Андрею. — Вам я тоже кое в чем сумел помочь с диссертацией, несмотря на то, что вы как будто и не сочувствуете моей школе. — Он тронул рукав Андрея всепрощающим жестом.