Испытание Ричарда Феверела

Не приходится сомневаться, что настанет время, когда, читая описание борьбы, которую разум ведет с Фортуною и парками, люди воспримут это как подлинную картину нынешней жизни; и облик ученого-гуманиста, который благодаря своему неусыпному вниманию отстоял Систему от напора этих буйных сил, предстанет во всем своем величии, хотя пока что он и сидит верхом на лошади этим чудесным мартовским утром и с грустной улыбкой глядит, как любимец его, воплотивший эту Систему въяве, прощается с его опекой и, не проявляя при этом ни горячего желания, ни явной неохоты, едет, чтобы в течение двух недель самостоятельно попытать счастья. Убежден, что публика, с нетерпением ожидающая пролития крови и увенчания славой, презрительно смотрит на то, какое значение я придаю столь мелким происшествиям, столь заурядной сцене. Придут другие, которым будет дано увидеть работу этого простейшего механизма, которым шелохнувшаяся соломинка даст ощутить мартовский ветер тогда, когда того нет и в помине. Тем ничто не покажется тривиальным, ибо перед глазами у них будет стоять невидимое нами противоборство, которое обступает жизнь нашу со всех сторон и чьи черты – кивок головою, улыбка, наш собственный смех – непрерывно подвержены переменам. К тому же они смогут убедиться, что в действительности все связано воедино: в мгновение ока трогается поезд, и становятся явными сплетения тысяч человеческих жизней. Они увидят связующие звенья всех происходящих событий и не будут удивляться так, как удивляются наши недалекие современники тому, что из малого родится великое.

Люди эти разделят тогда удовлетворенность баронета поведением сына, той степенностью манер, которую дает жизненный опыт, складывающийся не из обычных издержек распутной жизни; они, может быть, даже поймут внезапно охватившее его удивление, когда, как раз в ту минуту, когда поезд этот трогался, он увидел, как серьезный, сдержанный, превосходно владеющий собой юноша откинулся вдруг назад и принялся неистово хохотать. Разум был бессилен решить эту загадку. Сэр Остин удержал себя от того, чтобы задать себе этот вопрос, который на расстоянии мог обернуться подозрительностью, но он тем не менее счел эту выходку странной, и раздражение, которое он испытал, увидав эту сцену, не покидало его на протяжении всего обратного пути в Рейнем.

Тонкая женская интуиция побудила леди Блендиш сказать:

– Видите ли, это как раз то, чего ему не хватало. Он уже вновь становится таким, каким был когда-то.

– Это действительно то, чего ему не хватало, – вставил Адриен, – именно это. Жизнерадостность его чудесным образом к нему возвращается.

– Что-нибудь его все-таки рассмешило, – сказал баронет, поглядывая на пыхтящий поезд.

– Верно, дядюшка его что-нибудь сказал или учинил, – решила леди Блендиш и поскакала галопом.

Предположение ее оказалось совершенно правильным. Все объяснялось очень просто. Как только двери вагона захлопнулись за ним, Гиппиас сразу же ощутил дыхание светловолосой надежды, которую всегда приносит с собой перемена, если только не охотиться за ней слишком часто; и в знак того, что он в предчувствии грядущей любви сразу же освободился от уныния, Колитик наклонился и резким движением сунул руки свои между колен; и от этого злополучного жеста пастушеская песенка Адриена

показалась Ричарду такой забавной, что его охватил безудержный смех.

Стоило ему только взглянуть на дядю, как песенка эта вспоминалась снова, и он принимался хохотать до упаду; можно было подумать, что он повредился умом.

– Что такое, что это с тобой, мой милый? – забеспокоился Гиппиас, но хохот юноши оказался таким заразительным, что он сам вслед за ним затрясся от смеха.

– А вы-то над чем смеетесь, дядя? – вскричал Ричард.

– Право же, не-не знаю, – прохихикал Гиппиас.

– Ну так вот, и я тоже, дядя! Кукуй, кукушка!

Они пришли в приятнейшее расположение духа. Гиппиас не просто поднялся на поверхность, он воспарил в поднебесье, предаваясь охватившему его блаженству. Ему припомнились старинные шутки судейских и разные ходившие на выездной сессии истории; Ричарда истории эти смешили, но больше всего смешил сам Гиппиас – в нем было столько простодушия, столько детской резвости, он так искренне радовался происшедшей с ним перемене; а меж тем по временам в глубинах его глаз загоралось подозрение, что долго этому все равно не продлиться и что он снова скатится вниз; и это комическое сочетание бурного восторга с тайной опаской неимоверно веселило его юного спутника, пробуждая в нем добросердечие и ласку.

– Знаете что, дядя, – воскликнул Ричард, – по-моему, путешествие – это отличная вещь.

– Лучше и не придумать, мальчик мой, – вторил ему Гиппиас. – Я даже жалею, что в свое время не бросил юриспруденцию и не начал путешествовать раньше, а вместо этого приковал себя к письменному столу. За одно мгновение становишься совершенно другим человеком. Со мной так оно и случилось! Гм! А что мы с тобой закажем на обед?

– Предоставьте это мне, дядюшка. Я все закажу для вас сам. Знаете, мне хочется, чтобы вам было хорошо. Как у нас с вами славно все получается! Я бы ничего другого и не хотел, только бы ездить каждый день в поезде.

– Говорят, это все-таки не полезно для пищеварения, – заметил Гиппиас.

– Глупости! Вот увидите, как у вас все будет в порядке сегодня и завтра.

– Может быть, я еще чего-нибудь и добьюсь, – произнес Гиппиас и вздохнул, вспомнив о литературной славе, о которой ему прежде мечталось. – Надеюсь, что я сегодня усну крепким сном.

– Ну конечно же, может ли быть иначе после того, как мы с вами так нахохотались?

– Кхе-кхе! – хрюкнул Гиппиас. – Тебе-то что, Ричард, ты как ляжешь, так уже и спишь.

– Мне бы только голову на подушку положить. И до самого утра. Здоровье – это все на свете!

– Здоровье – это все на свете, – далеким эхом отозвался Гиппиас.

– И если вы доверитесь мне, – продолжал Ричард, – у вас все будет так, как у меня. Будете здоровым и сильным, и запоете во весь голос, как та Адриенова дроздиха. Ручаюсь вам, дядя, так оно и будет!

Он отвел делу выздоровления дяди определенное число часов – не меньше двенадцати в сутки, и неколебимая уверенность его оказалась настолько заразительной, что дядюшка уже почти готов был безоговорочно следовать его совету и вести себя так, как будто здоровье к нему уже вернулось.

– Только помни, – сказал Гиппиас с улыбкой, уже почти сдавшись, – помни, что не надо заказывать ничего особенно острого!

– Легкая еда и бордо! Регулярное питание и регулярные развлечения! Предавайтесь всему, но ничему до конца! – восклицает юный мудрец.

– Да, да, – бормочет в ответ Гиппиас и высказывает предположение, что недуг его развился оттого, что он не следовал этому правилу раньше.

– Любовь губит нас, милый мой мальчик, – сказал он назидательным тоном, а Ричард в ответ разразился дерзкими стихами:

Гиппиас посмотрел на него:

– Право же, мальчик мой, я никогда еще не видел тебя таким возбужденным, – воскликнул он.

– Все это от поезда, дядя! От наших веселых разговоров!

– Эх! – Гиппиас с грустью покачал головой, – тебе досталась Золотая Дева! Убереги ее, если сможешь. Эту занятную историю сочинил твой отец. Впрочем, навел-то его на этот сюжет я. Остин часто подхватывает мои мысли!

– Вот как выглядит эта мысль в стихах, дядя: