Чего не было и что было

Хотя бы удивился кто-нибудь, зачем советам эти научные опыты и новые производители. Без них дело почти сделано. Тысячи беспризорных обезьянят носятся по городам СССР-ии, только, вот, не в шерсти еще, и еще болтают они с прохожими членораздельно: «Дай копейку, не то укушу, а я венерик!». И кусают. Маленькие будущие полуобезьяньи самочки, пожалуй, и не дойдут до совершенства своих сестер, «человечьих» девочек-проституток, не станут, пьяные, шататься по московским улицам… Разве особой системой приучат. Пока же, за неимением подлинных шершавых обезьянок, и девочки лет 8-ми «быстро разбираются к ночи советскими любителями», как рассказывает свидетель-москвич равнодушно. И он не интересуется. Он допускает, между прочим, что из «научного» опыта с обезьянами, при удаче, может получиться особо крепкая порода существ, приспособленная к делу перманентного убийства людей в закрытых помещениях. Теперь эту работу делают рожденные «людьми», а потому не все выдерживают больше пяти — шести лет: то с ума сошел, то повесился. Какой-нибудь сын орангутангихи и комсомольца надежнее.

Когда это будет, никто не удивится: данное!

В так называемой «политике» столько этого не удивляющего, хотя и нового «данного», как данное принятого, что не знаешь, за который факт взяться. Межгосударственная торговля телами, например, вошедшая в обычный «политический» порядок. Она идет от «института заложников», — но какие там институты, к чему эти фиговые листы! Просто торговля телами (именно телами, а не «душами», ведь политика-то «реальная»!). Если сделка между новыми торговцами живым товаром не успевает состояться — живой товар превращается в мертвый; набирают новую партию. Одного сорта товар котируется выше, другого ниже… да и всякие бывают операции, самые разнообразные, отнюдь не только мена по головам и косякам.

Эта коммерция называется «политикой». Почему бы ей и не называться, раз принято, как «политика», и такое, например, положение: правительство одной страны объявляет правительствам других: «Я существую, чтобы вас уничтожить. Или я — или вы. Давайте, поговорим. Чем вы мне посодействуете?». Ему отвечают: «Что ж, поговорим. Конечно, вы существуете для уничтожения нас. Но это ваше дело. Мы в чужие дела не вмешиваемся».

И говорят… о посторонних вещах. Произносят разные слова — часто старые, под которыми уже нет прежних понятий, да и не может быть. Реальных последствий произнесение слов или не имеет, или имеет какие-то довольно неожиданные. Это в зависимости от местоположения, от храбрости или трусости страны, которая разговаривает с правительством державы, намеревающейся ее уничтожить. «Если вы… такие-сякие, — вдруг кричит последняя, — не дадите мне, чего требую, — не хочу больше разговаривать! Не желаю! И вот увидите!.. Вы меня знаете!».

Противник ничего не знает (что знал, то забыл), но смутно боится потерять «данное», и если очень боится, «любезно идет навстречу…».

5 июля 1920 года, в понедельник, во всех польских газетах было напечатано официальное сообщение правительства (Пилсудского) о том, что Польша борется не против России, а против ее правительства — большевиков, и должна бороться, т- к. большевики по существу суть враги не только польского народа и государства, но враги (притом сами себя таковыми признающие) и всех других европейских народов и государств. Кончалось воззвание призывом к борьбе до конца за общую свободу («нашу и вашу вольность»).

В августе 1927 года то же правительство того же Пилсудского той же Польши так же официально объявило, что русским людям в Польше запрещается даже словом тронуть дружественную власть большевиков (тех же), под угрозой высылки и закрытия газет. Одновременно, для острастки (или из предупредительности?), выслали в трехдневный срок нескольких человек, ни в чем еще, правда, не замеченных, но неугодных новым «друзьям». А так как друзья этим не удовлетворились, то через самое малое время, по их указаниям, была выслана следующая партия русских «за антисоветскую пропаганду», притом опять ни к какой запрещенной «политике» касанья не имевшая [36].

Что же случилось? Ведь люди-то те же самые, те же эмигранты-русские, тот же Пилсудский и те же самые, так же действующие, большевики. И политический строй остался везде как будто тот же. Перемена, очевидно, произошла очень тонкая, на большой глубине, но очень действительная и общая. Не потеря ли это, и здесь, во-первых, памяти и, во-вторых, воображения?

Требовать, чтобы, скажем, Польша вспомнила слишком старую «политику», когда Франция подумать не смела выгнать Мицкевича и польских беженцев, запретить Мицкевичу «антирусскую пропаганду», — требовать этого просто смешно. Где уж! Но ослабление памяти столь быстрое, на глазах, — признак весьма грозный. Уж не поколения меняются, — те же люди переворачиваются, оборачиваются в кого-то, или во что-то, — другое…

Опускание происходит не везде равномерно, конечно. Если я останавливаюсь на области так называемой «политики» — то потому, что здесь, на мелочах, виднее, как потеря памяти подбирается даже к потере здравого смысла.

О господах наших беженцах из «Соц. Вестников» я говорить не буду. Эти и осмысленную речь забыли. Услышав, что в Париже на панихиду по 20 убитым в Чека собрались люди «разных политик», — люди «вообще», — они залепетали, заповторяли единственные два слова, сохранившиеся у них в памяти: «мо… монархисты. Де… демонстрация. По… мо… мо… нархистам…». Оставим, это пример слишком исключительный, темп падения слишком ускоренный. Но вот обыкновенные наши с-ры. Те же самые люди, «боевая организация» которых не в прошлом веке действовала. Считалась их «красой и гордостью», и слава «героев» жила, не умирая. «В борьбе обретешь ты право свое!» гласил их многолетний лозунг. И вдруг перестал гласить. Уж оказывается, что дело не в «праве», и не в «борьбе», а в какой-то «выжидательной выдержке». Герои-то героями, конечно… вот Ненжессер и Коли тоже герои, притом не «вспышкопускатели»-террористы, вроде Коверды. Лично он заслуживает снисхождения, и хорошо, что Польша запрятала его в вечную тюрьму, а не повесила; но «политически» Коверда вреден, — нецелесообразен… Сазонов, Каляев — были они целесообразны? Об этом не говорится, а смутно упоминается, что Коверду можно извинить единственно по младости лет. Ведь подумайте, — он еще действовал на чужой территории, против «представителя дружественной державы!». Ну, а план с-ровской боевой организации в 11 или 12 году, — покушения на царя в английских водах? План сорвался по случайности (измена матроса). Да, плотно забыто, совсем из памяти вон; точно и вправду ничего никогда не было…

Объяснить такую новую «политическую» позицию с-ров только и возможно, что физическим угасанием памяти. Ведь не станем же мы их подозревать в соображеньях вроде следующего: при царе, мол, можно, ничего, а большевики — с ними лучше не шутить, они построже… Если б, с другой стороны, это была сознательная перемена принципов, то и было бы, конечно, заявлено открыто: мы пришли к отрицанию прежних форм борьбы и к ним не вернемся. Отныне право обретается выжиданием.

Ничего такого мы не слышали, а потому ясно: и в этом уголке, в этой маленькой группе людей, происходит тот же процесс ослабления памяти, наряду с потерей воображения.

Я мог бы привести еще длинную цепь примеров, и отнюдь не только из нашего эмигрантского «захолустья». И не только из области, которую ныне зовут «политикой». Грозные знаки перерождения «человеческой» материи — повсюду, в каждом «случае», т. е. в отношении ко всякому случаю.

Я говорю: «грозные» знаки… Но почему грозные? Почему, спросят меня, это плохо, если все «идеи», вплоть до идеи «человечества», погаснут в уме человечества? Допустим, что оно окажется несколько иным, но вполне похожим на человеческое; но жить без памяти и без воображения очень можно. Еще вопрос, что значит «жить»; прежде уверяли, что это значит «мыслить и страдать»; а если нет? Если просто — кормиться, драться, плодиться и забавляться? Память и воображенье бесспорно «умножают скорбь». Неужели звание «человека» стоит, чтобы за него держаться при явных невыгодах?