Чего не было и что было

— эмиграция есть общность, и она имеет общие задачи.

Далее мной указывались, опять предположительно, некоторые из этих общих задач, общих для художника, политика, рабочего, монаха и т. д., всех эмигрантов, не смотрящих на свое Изгнание как на бессмысленную случайность.

Конкретные примеры из жизни отдельных групп эмиграции имели целью оттенить опасность тех или других наклонов воли и опасность недостаточного сознания общих задач.

Вот линия моего доклада. Этой линии и следовало бы держаться ответчикам. Они могли спорить против моих положений, защищать другие; могли возражать против моего понимания задач эмиграции и моего метода исследования ее духовной жизни. Или, ответив отрицательно на первый вопрос, могли просто зачеркнуть все остальные.

Но никто в линии доклада не остался. Никто на основные вопросы, тесно между собой связанные, никакого ответа не дал, и даже не подошел к ним, как к вопросам. Один Адамович имел, кажется, в виду общую схему. Ограничив свое возражение пределами, четвертого вопроса, — о фактической разобщенности духовных областей, — он противопоставил моему ответу свой, т. е. утверждал самодовлейность художественного творчества, независимость его от времени, от внешних и внутренних условий жизни, и даже признал какую-либо связь искусства с этими условиями нежелательной.

Ходасевич только уточнил и дополнил мои примеры неправильного отношения к искусству в самой области искусства. Что касается Вишняка и Ст. Ивановича — то они оба совсем не обратили внимания на вопросы доклада, а исключительно на конкретные примеры, которые никакого значения не имеют. Примеры эти, кроме того, брались не как примеры, а как самостоятельные утверждения неверных фактов. Мы узнали из речи Вишняка, что «Совр. Записки» не похожи на «Заветы», что «Заветы», хотя Вишняк и писал в них, были плохи, а «Совр. Зап.» хороши. Но мы так и не узнали, есть ли, по мнению Вишняка, у эмиграции общие задачи, или их нет, и что он думает о задаче — научиться свободе. Мы даже совсем ничего о свободе от Вишняка не услыхали.

Тем менее от Ивановича: он уже совершенно опустился на дно — мелких эмигрантских распрей, сделал на этом дне непривлекательную смесь, которой и разрисовал положение эмиграции.

Быть может, это интересно, — с психологической стороны: как раскрытие точки зрения и духовного кругозора одного из эмигрантов — самого г. Ивановича. Непосредственную отповедь на свою речь, вернее, на ее психологический стиль, г Иванович уже получил на прошлом заседании от Георгия Адамовича. К моему же докладу эта речь отношения не имела, а потому мне на нее сказать нечего.

Но достойная отповедь Адамовича еще раз подчеркнула благодетельность реакции молодых на безвыходную рутину стариков-общников.

Итак — мои вопросы не были услышаны. Волей-неволей приходится их повторять. Если среди нас, перенесенных в Европу, процесс духовной жизни не оборвался, а продолжается, то какие, где его проявления? Где нерв этой духовной жизни в данную минуту? В каких областях, в каких кругах или группах? Кто видит смысл в катастрофе, лишившей одних русских людей земли, других — свободы? Кто не видит, считая тех и других лишь жертвами несчастного случая?

Некогда хозяин земли русской, Петр, посылал молодых недорослей в Европу, на людей посмотреть, поучиться «наукам». А что, если и нас какой-то Хозяин послал туда же, тоже поучиться, — между прочим и науке мало нам знакомой — Свободе?

И недоросли плакались. И недорослям путь назад был заказан, пока своего не исполнят. Мы тут стонем с утра до вечера «Россия», «Россия», к ней тянемся, да еще гордимся: мы стоим лицом к России. А что, если отдавая все наше время на это стояние мы так и осуждены стоять, и никакой России не получим?

Мне вспоминаются слова мудрой девушки из сказки: самый важный час — теперешний; самое важное дело — которое те-перь делаем, самый нужный человек — с которым сейчас дело имеешь.

И вот мой последний вопрос: а что, если ради теперешнего, Сегодняшнего дела — самого важного — сейчас Россию надо Забыть? Что, если только исполнив наше здешнее, сейчасное дело, — мы заслужим Россию?

ЗАМЕТКИ О «ЧЕЛОВЕЧЕСТВЕ»

Никакого «человечества» нет. Пора сказать это прямо. Пожалуй, и пора прошла: кому сейчас интересно, есть оно или нет? Вопрос без резонанса.

Если, из любезности или добросовестности, и выслушают мое утверждение, то возразят: а когда же это самое «человечество» было? Были страны, племена, народы, нации, слои, классы, партии, группы, индивидуумы, и всегда, как теперь, были они друг против друга, благодаря разности интересов. Собственно же человечества (уж не с большой ли буквы?) никогда не существовало. В мечтах разве? В воображении? В идее?

Да, да, и тут вся перемена, — громадной важности. Не было — но могло быть, к тому шло. Мечта, воображение, идея, — есть предварительная стадия бытия чего-нибудь. Во всяком случае, единственная возможность бытия. Пока «человечество» жило в идее, оно могло реализоваться. А если «погасить идею в уме?». С ней, естественно, гаснет воля, что же остается? Ничего, меньше пустого места.

Подозрительно* быстро гаснут в наше время всяческие «идеи». «Человечество» — только одна из целого ряда, не менее важных. Вообразительное бытие ценностей, — т. е. идеи, — имеют громадное влияние на реальность. Когда они отмирают, гаснут — это немедленно отражается на всех явлениях жизни, изменяет ее облик, существенно изменяя облик самого человека. Стоит представить себе: без воображенья, без воли, идущей далее настоящего момента, — разве будет человек похож на то, что мы привыкли называть этим именем? Если и «похож» — не очень… Угасание идей есть начало (долгого, правда) пути к перерождению человека в «человекообразное».

Вступили ли мы на этот путь? И такой ли он роковой, нет ли с него обратного поворота? Трудно ответить. Я не решусь. Фактические признаки известного перерождения, однако, уже есть. В большом или малом, в общностях и частностях, в одной области жизни или другой — все эти факты говорят о том же.

Не всегда их легко обнаружить и определить. Идея погасла — но соответственное «слово» еще держится, переживает ее. Так, мы повторяем слово «культура». Культура имела тоже лишь «вообразительное бытие». И она может лишь «становиться», — при условии существования ее идеи. Слово осталось; но что под ним разумеется? Не сузилось ли, незаметно, понимание «культуры» до «технических достижений»? А в общем не свелось ли к понятию чисто количественному, и, наконец, к «рекорду»? Задача «культуры» превращается, понемногу, в задачу произвести наибольшее количество движений в наименьшее количество времени, или обратно. Какого рода движения, — это уже все равно.

И только одни «рекорды», — всевозможные количества в круге техники и физики — еще вызывают чувства восхищения, возмущения (скорее досады) и удивления. Способность возмущаться и удивляться решительно гаснет. Это понятно. Когда слабеет воображенье, вместе с ним слабеет и память. Не с чем сопоставить, не с чем сравнить данный, настоящий момент. Содержание его и принимается, как данное, просто; и если непосредственно, сейчас, не затрагивает, — не забавляет, не досадует, — то и не интересует.

Старых слов осталось порядочно. И «наука», и «политика», и целая куча других. Но почти в каждом можно найти червоточинку, если присмотреться.

Вот, хотя бы такая мелочь: никто не удивился, приняли и к «науке» отнесли африканскую экспедицию, снаряженную советским правительством для вывоза специальных обезьян: советы приготовили у себя, в Сухуме, питомник и собираются там делать, «научным способом», попытки получения новых подданных, скрещивать обезьян со старыми — с «людьми».

В Марсели обезьяны остановились для отдыха. Публика забавлялась, рассматривая будущих производителей и сопроводителей — советских «ученых». Немножко забавлялась и нисколько не удивлялась, — «научный опыт»! Многим известны здесь результаты всяких советских «опытов», известны — и неинтересны. На толстых обезьян, удрученных недавней морской болезнью, поглазеть — да, отчего ж? И только.