Самостоятельные люди. Исландский колокол

Летняя страда; птички молчат, только кулик суетится где-то поблизости и рассказывает свою странную бесконечную сказку: хи-хи-хи несется над полем. Счастливые птички — вода не проникает сквозь их мягкое густое оперенье. Даже болтовня старой Фриды заглушалась шумом дождя. Часами дети слышали только урчание в собственных желудках. Они не только промокли, не только отчаянно устали, но были зверски голодны и не питали никаких надежд на благодетельное вмешательство аульвов.

— Да, никуда не уйдешь от тиранства. Не так уж важно, что он убивает меня, этот дьявол. Беру в свидетели бога и людей, что я давно уже насмерть замучена, живу только милостью прихода. Но я еще не докатилась до того, чтобы оставаться без верхней одежды, несмотря на все обманы, притеснения и нищету. Попомни мои слова, мальчик, он так замучает твою бедную мать, что она не доживет до будущего лета. Проклятый тиран!

И так без конца, одно и то же.

И в самом деле, нельзя было отрицать, что даже среди лета мать часто хворала и не могла работать, а что касается детей, то из носу у них непрерывно текло.

— Но я сама виновата. С какой стати я соглашаюсь, чтобы староста, эта бестия, каждое лето устраивал меня у каких-то вшивых нищих, да к тому же еще сквалыг, у которых даже кофе не похож на кофе. Что ни день, живая или мертвая, жри соленую зубатку или прошлогоднюю солонину, от которой все нутро горит. И уж до чего кисла — дух занимает! А попросить в воскресенье кусочек мяса — Иисуспетрус! Это у них считается грехом, вроде убийства.

Тиранство — это слово было как капля, что непрерывно падает на камень и понемногу долбит его. И эти капли без конца падали и падали в душу детей.

— Я ли их не знаю, этих проклятых нищих. Я-то, которая была их рабой, их подстилкой чуть не полвека. Впервой, что ли, я их вижу? Растрясли последние крохи ума и все готовы отдать ради больных вертячкой овец. Черта всегда можно узнать по его копытам. Все они хотят стать богатыми, спеси у них хоть отбавляй: они, конечно, не перешли на иждивение прихода, они, видите ли, самостоятельные люди! Самостоятельность! Слыхала я, как же, эту песенку! Но где же тут, я вас спрашиваю, самостоятельность? Не в кишках ли у овец, когда они дохнут от голода у хозяев на руках? Знаю я их богатства, мальчик мой, — помои вместо кофе и тухлая вареная рыба! Вот Колумкилли и высасывает мозг из их несчастных, замученных ребят, о которых они будто бы заботятся.

Дети долго прислушивались к этой болтовне, точно к однообразной присказке, которая, если ее постоянно повторять, в зубах навязнет. Отец говорил, что нечего обращать внимания на слова разных полоумных. Казалось, что на пустоши вдруг появилась новая напасть — что-то вроде псалмов, только их слушали без всякого благоговения. А по воскресеньям можно было корчить рожи Фриде.

Дети привыкли безоговорочно признавать авторитет отца. Он был высшей властью на хуторе, от него исходило все. В их маленьком мире он был неодолимой судьбой. Они не считали его виновником всех бед и напастей, его единовластие в корне пресекало всякую критику с их стороны; еще меньше они могли дружно и настойчиво противиться его распоряжениям, и все-таки у мальчиков давно уже назревало смутное недовольство и безмолвная неприязнь к отцу; немалую роль здесь сыграла длительная болезнь матери и рождение мертвых детей, — в этом они подсознательно винили отца. Дух возмущения еще не пробуждался в них, однако под этими бесконечными дождями, которые не прекратились и в августе, болтовня Фриды наконец перестала им казаться каким-то бедствием, они поняли, что в ней есть своя правда; в них зародилось зерно возмущения против холодных ливней, против непрерывно хлещущих потоков воды, от которых старые лохмотья прилипали к молодому телу, которые убивали всякое чувство радости в их душе за долгий шестнадцатичасовой день, безнадежный и беспощадный. Раньше они не думали о том, что их тяжкая участь имеет какую-то объяснимую причину. В болтовне этой старой ведьмы скрывался справедливый протест против давящего ярма жизни. Это был голос, зовущий к борьбе за освобождение, и этот призыв пришел, хотя и в таком странном обличье, на помощь их подсознанию. Хельги почему-то уже не хотелось дразнить старуху, корчить перед ней рожи по воскресеньям, и он стал не так быстро выполнять приказания отца. Если раньше он гримасничал за его спиной, то теперь открыто делал это при нем. А маленький Нонни заявил, что знает, отчего захворала его мать: отец не хотел купить ей пальто.

Неужели в этой пустыне не было ни одного оазиса? Да, такие оазисы были: время еды — соленая рыба, каша на воде и несвежая кровяная колбаса. Вот и все радости жизни. Корова еще не отелилась. Первый луч надежды вспыхивал, когда отец отдавал долгожданный приказ Аусте идти домой готовить обед, — казалось, что эта минута никогда не наступит. Мальчики заметили, что чем чаще они поглядывали на отца, тем дольше он оттягивал желанное мгновение.

Наконец Ауста Соуллилья отправлялась домой готовить обед. Она шла быстрым шагом — ведь и она тоже давно дожидалась, чтобы отец позволил ей прервать жестокую повседневную битву, отбросить грабли, отправиться домой и развести огонь. Огонь! Как только он разгорался, Ауста снимала с себя мокрое платье и сушила его над плитой; иногда она разрешала себе отломить крошечный кусочек сахара и положить его под язык. Опустив в кастрюлю рыбу, она садилась погреться у огня.

Бабушка, сидя над вязаньем и не поднимая глаз, бормотала псалом. Девушка не знала ни бога, ни его дел, зато она наслаждалась в эти минуты, когда во дворе хлестал дождь, чувством безопасности и покоя. Усталость, тяжелая мокрая трава, тинистое болото, ненастье, унылые крики водяных птиц — все это на мгновение забыто. Мало-помалу каша в кастрюле закипает, по комнате разносится запах соленой рыбы; пламя в плите разгорается все ярче.

А у мальчиков на лугу косы давно уже затупились, мускулы обмякли, как лоскутья; они вяло и без толку ударяют косой по мокрой зелени, от нее лишь летят брызги и отскакивают комочки земли, в лучшем случае — ломаются сухие былинки. «Ауста, должно быть, заснула на хуторе и забыла про кашу».

Какое это было приятное зрелище, когда она показывалась на краю выгона с котелком в руках!..

Трапеза на лугу… Как и всякая истинная радость, она казалась особенно сладкой в минуты ожидания. Меню было установлено раз навсегда: соленая рыба, ржаной хлеб, кровяная колбаса и в виде приправы — нескончаемый дождь, обильно поливавший эту пищу. Зато хозяин Летней обители никому не кланялся и не поддавался ни на какие уговоры, хотя и купец, и уполномоченный потребительского общества за последние полгода наперебой старались заручиться его расположением. Под дождем соленая рыба пахла еще сильнее, чем обычно, и этот запах держался долго-долго, — казалось, он пропитывал и одежду и руки. И детям еще больше хотелось есть, когда они поднимались с копны после еды.

Какая бы ни была погода, Бьяртур после обеда отходил в сторонку, ложился на стог и тут же засыпал. Поворачиваясь во сне с боку на бок, он часто скатывался прямо в лужу и сейчас же просыпался. Это ему даже нравилось; он считал, что мужчине полагается поспать среди дня каких-нибудь несколько минут, — а заспавшись, он всегда приходил в дурное настроение. Женщины после еды забивались под стог. Под стогом было сыро, и они зябли. Поднявшись с онемевшими пальцами, с ломотой в ногах, они снова брались за грабли и косы. Бьяртур, слыша их жалобы на сырость, всегда удивлялся: что это за дуры? Не все ли им равно — сухо или мокро? И зачем такие люди на свет родятся!

— Непременно им надо быть сухими — вот еще проклятые прихоти! Больше половины своей жизни я мок под дождем, и ничего со мной не случилось.