Ночь огня

В нашем доме запрещалось говорить о политике. Но из обрывков сплетен, носившихся в воздухе, молодые люди того времени составляли достаточно полное представление о действительности. Я понимал, что рядом с этим офицером нужно было о чём-то умалчивать, и, стараясь вторить отцу, я повторял:

— Конечно, папа... очень хорошо... Меня всегда интересовали путешествия...

— Через две-три недели мы с мамой приедем навестить тебя. Хотели поехать прямо сейчас, но появились некоторые неотложные дела.

— Папа, когда я еду?

— Сегодня, сынок... Через пару часов...

— Я что, не смогу увидеть маму и братьев?

— Мама хотела приехать, но у нее гости.

— А братья?

— Они не здесь, сынок... Твой брат Хайри получил назначение в Бингази и вчера уехал. Шукрю в Bai’- даде...

— А невестки?

— Разумеется, они уехали вместе с мужьями... Погоди, я забыл сообщить тебе хорошую новость. Шукрю теперь в звании колагасы [16].

— Я очень рад, папа...

Отец вновь повернулся к офицеру и, посмеиваясь, начал рассказывать:

— Как говорится, «просеяли муку, повесили сито на стену». Мы думали, что так и будет, но не вышло. Теперь мы, два старика, рука об руку станем сновать туда-сюда между Бингази и Миласом. Еще и Багдад, но туда ехать долго и дорого. Мы это направление всерьез не рассматриваем.

Тут появился сержант и ненадолго вызвал офицера куда-то, а когда их шаги стихли, отец внезапно понизил голос и быстро зашептал:

— Кемаль, когда я приеду в Милас, мы с тобой нормально поговорим. Пока я расскажу тебе вкратце. На самом деле ничего интересного!.. Ты ведь знаешь, что твоя невестка Сабиха — из приближенных наследника престола Решата-эфенди. Когда мы брали ее в семью, не поняли, что это противоречит воле султана. Очевидно, что меня, старика-инвалида, за человека не посчитали, но насчет вас, трех братьев, имеется высочайшее повеление: вы поедете туда, куда я сказал. Там вы будете совершенно свободны. Ты должен все это знать, но смотри, никому не рассказывай.

Ближе к вечеру я покидал Стамбул на пароме «Хаджи-Давуд», наполненном солдатами. Отец почему-то не пришел меня проводить, хотя и обещал.

V

Первые дни я не мог не жаловаться на жизнь. Меня никак не покидало ощущение, что отсюда я уже не вырвусь. По вечерам, когда темнело, меня терзали те же странные чувства, что и в первый вечер. Но, по правде говоря, все это длилось недолго. Привязанности к семье я не испытывал. Старшие братья были намного взрослее меня: они уже учились в школе-пансионе, когда я был еще младенцем. Оба женились, как только по лучили право носить сабли, и сразу разъехались.

Мать постоянно грустила и говорила об умерших. Если что-то ее смешило, а случалось это раз в тысячу лет, она сразу огорчалась, как будто сделала что-то постыдное. «Не знаю, над чем это мы смеемся?» — вздыхала она.

Что касается отца, он был настоящим воином, шумным и веселым. Но позже я понял, что мать не смогла привязать его к дому. Днем он пропадал в казарме, а ночью — в кофейнях нашего квартала. Когда же он изредка оставался дома, то был занят тем, что ухаживал за деревьями: прививал их, обрезал ветки. А после того, как он вышел в отставку и вскоре заболел, дом и вовсе погрузился в уныние.

Меня воспитывали довольно строго. Болтовня и шутки не встречали снисхождения: «Почему Кемаль непохож на старших братьев? Он такой легкомысленный, несерьезный», — частенько расстраивались родители. Выходить на улицу и играть с соседскими детьми мне запрещалось. Когда же я в возрасте примерно девяти лет дома произнес ругательство, которому меня научили друзья, отец забрал меня из школы и нанял мне домашнего учителя.

В каникулы я скрепя сердце вместе с отцом спускался в сад и, слушая веселые детские голоса, доносившиеся с улицы, помогал ему прививать деревья и резать ветки. Иногда отец заставлял меня собирать травы, цветы, листья и пытался рассказать о различных видах растений, с гордостью повторяя, что об этом нельзя узнать из школьных учебников. Но поскольку его собственные познания не были ни надежными, ни обширными, число видов, которые я выучил, не превышало пяти-шести.

Хотя я никогда не любил учиться, поступив в инженерное училище, я почувствовал такое облегчение, как будто вышел из тюрьмы.

Нынешняя ссылка расширяла эту свободу безгранично, возводя меня в ранг взрослого человека, за которым никто не присматривает и в жизнь которого никто не вмешивается. В детстве я очень любил с утра понежиться в постели. Отец же, как назло, мне в этом препятствовал. В ранний час он приходил в мою комнату и брызгал мне в лицо водой из графина, который стоял в изголовье.

— А ну-ка, юноша, долгий сон делает человека вялым, ленивым и расточительным, — говаривал он.

В инженерном училище эта обязанность перешла к старому воспитателю. Правда, он не брызгал в лицо водой. Он просто вставал в изножье моей кровати, брался за железные прутья и начинал с поразительной настойчивостью раскачивать ее. Я должен был встать, иначе он от меня не отставал.

Теперь же я ворочался с боку на бок в доме старой девы, которая боялась чихнуть, дабы не потревожить меня, и каждый день смазывала дверные петли, чтобы они не скрипели. Когда я просыпался, солнце уже освещало половину комнаты, и мне приходилось закрывать глаза ладонью.

Отец, как большинство людей старой закалки, не умел предаваться лирике в письмах. Слогом они походили на официальные документы и писались огромными буквами, как будто сулусом [17]. И все равно его послания не дотягивали и до половины страницы. Так и не найдя слов утешения, бедный отец платил за почтовые услуги, пребывая в полной уверенности, что и такое письмо на чужбине подействует на меня лучше, чем прекраснейшее из литературных произведений.

Что касается денег, я был богаче главных чиновников городка.

Более того, каймакам устроил меня помощником инженера, и теперь я получал жалованье в несколько сотен курушей в месяц. Контора называлась «Кондуктор. Общественные работы». Там я по большей части выполнял мелкие поручения. Но раз в десять-пятнадцать дней вместе с главным инженером, а иногда и в одиночку, отправлялся проверять, как в округе идут работы по строительству дорог и мостов.

Периодически каймакам, многозначительно подмигивая, говорил: «Ты слушай меня, я знаю, что тебе нужно. Практические знания, обретенные здесь, принесут больше пользы, чем занятия в училище. В будущем продолжишь обучение — станешь таким молодцом, вот увидишь!»

Я и сам верил, что приобретаю какие-то профессиональные навыки, хотя всего лишь переносил некоторые планы на кальку, вел бухгалтерские книги и раз в неделю выплачивал жалованье дорожным рабочим.

Но главное и самое приятное заключалось вот в чем: работа в «Кондукторе» обеспечивала мне определенное социальное положение и повышала мой авторитет среди горожан.

Несмотря на молодость, меня приглашали на помолвки и свадьбы, по праздникам я в ряду чиновников щеголял костюмом, пошитым у лучшего портного Миласа, и на равных общался с людьми почтенного возраста.

Причина моей ссылки оставалась тайной для городка. Я помнил, что сказал отец, прощаясь со мной, и даже каймакаму, несмотря на его огромный интерес и любопытство, не удалось добиться от меня ни слова.

Но причина моего упорного молчания крылась не в отцовских советах, а совсем в другом. Я все время слышал, как люди сплетничают, что я был членом тайного общества, подстрекал товарищей по училищу к революции, был пойман при попытке бегства в Европу и т.д. Я даже узнал о своей причастности к покушению на падишаха, — об этом мне сообщил старый полоумный грек из моего квартала.

Если бы в городе стало известно, что причиной ссылки стала женитьба старшего брата на придворной даме из свиты какого-то там наследника престола, это подорвало бы мой престиж. Когда же некоторые мои друзья, умудренные годами, начинали расспросы, я, ядовито улыбаясь, отвечал: «Неважно». Но это «неважно» казалось им наполненным глубоким смыслом.