Из книги «Разные люди»

— Да, человече, да, улыбнулся мне во всю пасть!

Лис был маленький, с очень лоснистой шерсткой, хвост чуть ли не длиннее туловища.

— Какой же ты маленький! — сказал ему Баркас.

— А я карликовый, Баркас! И еще только трехмесячный!

Лис очень хорошо говорил по-галисийски, и выговор у него был совсем нашенский. Баркас — большой охотник почесать языком, и ему понравилось разговаривать с лисом: можно не сомневаться, это был первый случай, чтобы уроженец Лобозо разговаривал с кем-то из длиннохвостой братии.

Беседуют они таким манером, и вот лис, а звали его, как он сказал, Анис…

— Анис? — переспрашивал я Баркаса.

— Да, сударик, Анис! Он очень ясно произнес, раз шесть-семь!

Так вот Анис возьми и попроси Баркаса, может, тот сделает ему деревянные башмаки, закрытые и остроносенькие.

— Где это видано, лис в деревянных башмаках! — сказал Баркас Анису.

— Вот и видно, что ты ни разу не был в Монферо!

В Монферо, пояснил Анис, есть один старый лис, страдающий ревматизмом и очень мудрый, так он носит деревянные башмаки на толстой подошве.

— Недавно подбил их резиной, чтобы ступать бесшумно. Он очень любит ходить в Куртис, глядеть, как поезд едет.

Баркас сделал Анису четыре деревянных башмака, лис примерил их в сторожке и ходил в них очень ловко, хоть и спотыкался иногда, особенно задними лапами. Потом попросил Баркаса завернуть башмаки и перевязать веревочкой, а он припрячет их до той поры, покуда не понадобятся. Баркас так и сделал; и когда кончил он сапожничать в Виларесе, то по дороге в Лобозо составил ему компанию карликовый лис Анис. Когда друзья прощались на холме Вентос, Анис спросил у Баркаса:

— Человече, чуть не позабыл! Кто главный во Франции?

— Некто по фамилии де Голль. Зачем тебе?

— Понимаешь, есть в Мейре один лис, когда мы ходим на охоту компанией, он всегда схватит самую большую курицу, навалится на нее и орет: кто главный во Франции?

Баркас никогда больше не встречал Аниса, карликового трехмесячного лиса. Он сообщает мне об этом не без грусти, за кружкой красного, в какой-нибудь из харчевен Мондоньедо.

МАНУЭЛ РЕГЕЙРА

Я дочитал лекцию в «Галисийском обществе» в Мадриде и беседовал с какими-то дамами, как вдруг меня дважды хлопнули по плечу. Я обернулся и узрел Мануэла Регейру Лопеса. В свое время я очень дружил с его братом, с Селсо, тот был часовых дел мастером, хоть не перерабатывал по этой части, в сентябре же обычно ставил ловушки на барсуков. Жесткое мясо, хорошенько промаринованное и хорошенько прожаренное, ел, а из шерсти делал кисточки для бритья и раздаривал друзьям. Жил неподалеку от Шидулфе, в самой захолустной и безлюдной части земли Миранда, где она нависает над светлыми водами Эо, а вдали виднеются, голубея, усталые вершины астурийских гор. Селсо был малорослый и тучный, и пол-лица у него было покрыто красным родимым пятном, как у шотландского короля, которого поминает Франсуа Вийон [15]:

Лет пять-шесть назад один житель Шидулфе, которого встретил я в Луго, на улице Рейна, рассказал мне, что Селсо умер.

— Хватил его паралич, неделю не шевелился и слова не вымолвил. На восьмой день приоткрыл один глаз, поглядел на детей, те у кровати стояли, плакали, и говорит:

— Мышей от сыров отгоните, лоботрясы!

И с этими словами помер. Когда в день похорон домашние пошли на чердак взять пару головок сыра из тех, что сушились в проволочной корзине, подвешенной к потолочной балке, — сыры понадобились для поминок, — оказалось, что все головки источены мышами, хотя дно у корзины было жестяное, а крышка из березовой коры. Как проведал умирающий Селсо, что в корзинку пробрались мыши? Откуда и каким оком созерцал то, что творится в этом мире? Глубочайшая тайна, и не мне прозреть ее.

Брат же Селсо, Мануэл Регейра, отбыв воинскую повинность в столице, так в столице и застрял, сперва подручным в пекарне работал, потом перешел к одному мозольному оператору, державшему заведение на улице Толедо. Мануэл всегда любил лепить и в пекарне перед Новым годом и прочими праздниками делал выпечки в виде человечков, лошадок и птичек, а когда стал работать у мозольного оператора, делал слепки с ног постоянных клиентов до и после обработки, а если клиент был знаменитостью и о нем в те дни писалось в газетах, он выставлял на витрине гипсовые слепки ступней вышеозначенного, с мозолями и без. Когда скончалась инфанта Исабель, хоть дело было при Республике, в витрине появились ступни Курносой; а как-то раз, проходя мимо заведения выдающегося оператора, я узрел в витрине пару слепков со ступни правой ноги, один весь в мозолях всех форм и размеров, а другой чистенький. Табличка под ними гласила — по-испански, разумеется: «Правая нога его превосходительства сеньора дона Феликса де Льяно и Торрильи, историка и члена Королевской академии, до и после курса в этом заведении». И около слепков красовался том с дарственной надписью оператору, труд Льяноса и Торрильи, «Дочери Филиппа II», кажется, или что-то в этом роде.

Мануэл прикопил деньжат и выдал дочь за наследника молочной фермы, что в Саламанкском квартале, неподалеку от банного заведения. Он растолстел, курит светлый табак, и только ему и дел, что чистить коров, бить мух да включать вентилятор в полуподвале, где зять их держит. Кабы мог Мануэл вывести их на свежие травы пастбищ Шидулфе!

САБЕЛО ИЗ БОУЗАМО

Про Сабело из Боузамо я вам многое могу рассказать, но сейчас скажу только, что он выучил свистеть лисицу. Как-то раз, когда его приходский священник отправился по делам в Мондоньедо, Сабело пошел вместе с ним, взяв с собой свою ручную лисицу. Священнику отвели комнату с балконом, выходившим на Вязовую дорогу, она потому так называется, что обсажена вязами, вот Сабело и сидел под вязами дотемна, а когда решил, что его пастырь уже отужинал и прошел к себе, Сабело стал высвистывать со своей лисицей дуэт. Собрались люди, женщины, которые шли в пекарню сеньора Даниэла, чтобы поставить печься у него в печи пироги с мясом, был как раз канун Святого Христофора; священники вышли на балконы, и все хлопали в ладоши что было мочи.

Сабело промышлял охотой на нутрий, ловил их в Миньо и не только шкурки пускал на продажу, но еще и нутряное сало — от ревматических болей. Воинскую повинность он отбывал в Саламанке и там познакомился с одной девушкой по имени Мария, по прозвищу Крахмальщица, потому что она была великая искусница по части глаженья и плоила сорочки матадорам и стихари священникам. Плоить и наглаживать она могла все что угодно. Сабело воротился в Боузамо в намерении снова приехать в Саламанку и жениться на Марии, но та в одном письме сообщила ему, что как-то раз дождливым утром, когда она разносила заказы, один тамошний адвокат нечаянно налетел на нее с зонтиком и в результате Мария окривела на левый глаз.

— Я бы, дон Алваро, все равно на ней женился, да вот в «Письмовнике влюбленных» не нашел письма на тот случай, когда девушка в разлуке окривеет на один глаз.

Сабело рассказывал мне, он так долго слюнил чернильный карандаш, глядя на чистый лист бумаги и пытаясь сочинить черновик письма к Марии, что потом год целый маялся желудком. И прожил всю жизнь холостяком, охотился да праздно бродяжил по дорогам Миранды. В любое время года на любой дороге можно было встретить Сабело, идет себе, посвистывает, а при нем его пес, пустолайка Нерон. Сабело всегда носил с собой заплечный мешок, в котором был каравай и копченая свиная лопатка, и полный бурдюк; а с друзьями здоровался по-французски:

— Бонжур! — говорил, даже и вечерком.

Временами нападала на него бессонница, и тогда добирался он до Фоса и от рокота моря выздоравливал.