Элиас Портолу

Когда посланец добрался до овчарни Портолу, дядюшка Берге обнажил голову, перекрестился и поцеловал хлебец.

— Сейчас я не дам тебе ничего, — сказал он ему, — но в день праздника я буду там, вместе с моей женушкой, и принесу в дар Святому неостриженную овцу и однодневный доход с моего стада. Дядюшка Портолу не жадный и верит Святому Франциску, который всегда его выручал. А теперь ступай себе с Богом.

Тем временем тетушка Аннедда продолжала готовиться к празднику: напекла особого хлеба, печенья, приготовила сласти из миндаля и меда, накупила кофе, сладкой наливки, других продуктов. Элиас ласково следил за хлопотами матери, иногда ей помогал. Сам же он почти не выходил из дома, ибо чувствовал себя все еще вялым и слабым, и часто взгляд его несколько впалых русалочьих глаз становился отрешенным и устремлялся в пустоту, в никуда, словно это были глаза мертвеца.

Вот наступил и день отъезда. Было воскресенье, начало мая. Все было готово и уложено в шерстяные переметные сумки; то тут то там попадались на улицах груженные инвентарем и провизией, готовые в путь подводы, запряженные быками.

Перед отъездом тетушка Аннедда и Элиас побывали в местной церквушке Дель Розарио; незадолго до начала службы явился туда крестьянин, их земляк, направился к алтарю и взял киот [4], в котором хранилась фигурка Святого Франциска, и уж было собирался выйти из церкви, как несколько женщин подали ему знак, чтобы он подошел к ним и дал им приложиться к святыне; Элиас также подозвал его кивком головы и поцеловал Святого.

Вскоре после этого все были уже в пути. Приор, еще не старый, с чуть ли не русой бородой, путешествовал верхом на красивом сером коне со штандартом и киотом; за ним скакали земляки, подсадившие к себе на коня и своих жен; далее следовали женщины — кто верхом, кто пешком; дети, подводы, собаки. Каждый, впрочем, путешествовал сам по себе, и шествие растянулось по всей дороге.

Элиас с тетушкой Аннеддой следовали в самом конце колонны. Они путешествовали верхом на смирной лошадке в чулках; ее жеребенок, ростом чуть больше собаки, не отставал от них ни на шаг.

Утро выдалось замечательным. Крутые горы, в сторону которых направлялось шествие, поднимались в голубой дымке к небу, еще расцвеченному бледно-лиловыми полосами зари. Девственная долина реки Изалле была покрыта травой и усыпана цветами; над скалистой тропинкой нависали, словно большие зажженные фонари, желтые цветы дрока. Четкие контуры горы Ортобене, расцвеченные зеленью лесов, золотом дрока и красными цветами мха, на фоне жемчужно-белой глади горизонта уходили за спиной путников все дальше и дальше. Внезапно открылась долина; перед взором возникли доселе скрытые равнины с зеленеющими, блистающими каплями росы в лучах восходящего солнца нивами, по которым пробегали светло-серебристые волны. Покрытые маками, тимьяном, маргаритками, поля источали пряный аромат.

Но путникам нужно было подниматься дальше в горы, и они свернули в сторону от спускавшихся к морю долин. Солнце начинало припекать, и превратившиеся во всадников жители Нуоро стали время от времени придерживать лошадей и прикладываться к флягам из полых тыкв, в которых они держали вино, дабы «промочить горло». Всем было очень весело. Кое-кто время от времени пришпоривал коня и пускал его легкой рысью, а то и во весь карьер, слегка откинувшись в седле назад, с дикими воплями восторга.

Элиас не спускал с них глаз, и его лицо при этом оживлялось; его буквально распирало от желания кричать вместе со всеми; он нутром вспоминал, как когда-то и сам принимал участие в таких скачках, и душа просилась вновь, как и прежде, устремиться вперед легкой рысью, а то и изведать пьянящую свободу, когда пускаешь коня во весь карьер. Но тонкая рука тетушки Аннедды крепко держала его за пояс, и Элиас не только не давал выхода своему первобытному инстинкту, но и держался подальше от всех остальных всадников, чтобы поднятая ими пыль не беспокоила старушку.

Наконец дорога пошла в гору. Густые заросли мастичных деревьев и шиповника, усеянного цветами, поднимались и опускались среди тускло мерцавших сланцев. Горизонт простирался в своей необъятной чистоте; напоенные весенними ароматами порывы ветра колыхали ослепительно зеленые заросли вереска; вокруг — неизреченный покой дикой, нетронутой природы, беспредельная тишина, которую время от времени нарушали доносившийся издалека крик кукушки и приглушенные голоса путников. Внезапно открылись черные зевы шахт и отвалы пустой породы, разом осквернившие и обезобразившие этот великолепный пейзаж; и вновь — безмятежное спокойствие, блеск неба, тускло мерцающих камней, морских далей; и опять сплошное царство мастичных деревьев, шиповника, ветра и одиночества.

В какой-то миг деревья расступились, и открылась площадка, где путники сделали привал; некоторые женщины спешились, а мужчины приложились к самодельным флягам с вином. Если верить тому, что рассказывают, то именно здесь статуе Святого было угодно остановиться, когда ее в первый раз везли в церквушку, воздвигнутую в Его честь, и что именно здесь Святому захотелось «промочить горло»! Уже показались белые стены и красная крыша церкви, уютно расположившейся на склоне среди зеленых зарослей.

После краткого привала путешествие возобновилось. Элиас Портолу вместе с тетушкой Аннеддой по-прежнему замыкали шествие. Цель паломничества становилась все ближе и ближе; солнце было уже почти в зените, но благоухающий шиповником ласковый ветерок умерял его жар.

Еще один спуск, еще один подъем — белые стены и красные крыши все ближе и ближе. Ну же! Подъем все круче и тяжелее, крепче держитесь за Элиаса, тетушка Аннедда! Кобыла устала, она вся в поту, жеребенок совсем выбился из сил. Ну же! Цель близка; вот она, красивая церковь, домики вокруг, двор, ограда, ворота распахнуты — словно въезжаешь в бело-красный замок, возвышающийся на яркой синеве небес, на зеленом фоне диких зарослей, волнующихся под порывами ветра.

Снизу Элиасу и тетушке Аннедде было видно, как лошади и всадники преодолевают последнюю часть пути, как они, скучившись, въезжают все вместе в распахнутые ворота, поднимая тучу пыли. Кое-кто из мужчин потерял по дороге головной убор, из женщин — платки, у некоторых волосы растрепались во время беспорядочной скачки. Сверху доносились пронзительные удары колокола; они радостью отзывались в сердцах паломников, дробились и терялись в безбрежной синеве небес и зелени пейзажа.

Элиас с тетушкой Аннеддой въехали в ворота последними. Во дворе, заросшем дикой травой, залитом обжигающим солнцем, суетились мужчины и женщины, там же скучились усталые и потные животные. Где-то плакал ребенок, заливалась лаем собака. Над двором летали с криками ласточки. Их словно напугало то оживление, которое пришло в эти горы на смену царившему здесь прежде великому безмолвию. И в самом деле, со стороны можно было подумать, что некое племя кочевников явилось издалека, чтобы завладеть этой деревушкой без единого жителя. Хлопали дверцы, под навесами раздавались крики и хохот.

Элиас сначала помог матери спешиться, затем и сам слез с лошади, привязал ее и взвалил на себя переметные сумы с провизией и одеялами. Семейство Портолу, как и все остальные представители клана, заняли свое место в больших хоромах. «Хоромы» — это длинное-предлинное полутемное помещение из грубо отесанного камня, с тростниковым потолком. То тут то там — встроенный в пол каменный очаг, а на грубой стене — крупные колышки, по числу семейств, ведущих свое начало от основателей храма.

Семейство Портолу обосновалось у своего колышка и очага в дальнем углу больших хором, где, по правде говоря, в тот год было не слишком людно. Всего лишь шесть семейств расположились в них; остальные паломники не принадлежали к клану и потому заняли другие помещения.

Приору со своим семейством отводилось всегда особое место, где был еще закрытый стенной шкафчик. Нынешний приор со своими домочадцами занял места еще двух-трех семейств. У приора была большая семья: супруга, белокожая и дебелая, словно пышный каравай, две прелестные дочурки и целый выводок малышей. Самый маленький был еще в пеленках; слава Богу, что среди принадлежащей храму утвари нашлась люлька из светлого дерева, куда младенца сразу же и поместили.