Актеон

- Что это за гадость! сладкое какое-то… Ведь у дядюшки, говорят, был славный погреб, и после него осталось много вин.

- Это виссант-с, - отвечал Антон, - дядюшка всегда изволили его кушать в будничные дни-с, когда гостей не было.

Петр Александрыч захохотал.

Прасковья Павловна сделала гримасу неудовольствия…

- Антон, у кого ключи от погреба?

- У кого-с? Известно у кого - у управляющего. Погреб припечатан его печатью.

- Беги же к нему, да скорей, принеси сейчас ключи ко мне, - сказал Петр

Александрыч.

Антон мигнул Фильке, и Филька побежал исполнить приказание барина.

- И хорошо сделаешь, голубчик, если ключи от погреба припрячешь к себе, - произнесла умилительным голосом Прасковья Павловна, - а то на этого управляющего, - может быть, он человек и хороший, я не знаю, - не следует, кажется, совершенно полагаться…

Ключи были принесены. Петр Александрыч сам достал бутылку лафита и велел согреть ее.

После пирожного, которое было десятым кушаньем, исключая супа, подали различных сортов наливки.

Лицо Прасковьи Павловны просияло.

- Вот это уж по моей части, - сказала она. - Ты, Петенька, верно не пивал этаких наливок… Этим я могу похвастаться. Попробуй вишневки-то, милый мой… Что, какова?

- Чудесная!

- Лучше меня, могу сказать, никто в целой губернии не делает вишневки; все соседи это знают, и Оленьку мою уж я научу, как делать наливки, непременно научу.

Хорошей хозяйке все знать следует, а в женщине главное - хозяйство… Вот, примерно, жена вашего управляющего, что в ней? ничего не знает, экономии ни в чем не соблюдает… Ее бы, казалось, дело присмотреть за бабами, все наблюсти, - ничего не бывало. Она сидит себе сложа ручки да только умничает… В эти две недели я таки насмотрелась на нее: у меня все сердце переболело, глядя на ее хозяйство; конечно, мое дело сторона…

Прасковья Павловна обратилась к своей невестке:

- Вот когда ты войдешь, душенька, сама в хозяйственную часть, увидишь, правду ли я говорю. Соседка моя, Фекла Ниловна, - ты ее знаешь, Петенька, - она приехала в деревню, ничего не знала, а там помаленечку начала приглядываться, как и что: у меня, у другой спрашивала советы; советы никогда не мешают, - и теперь любо-дорого смотреть: у нее вся деревня по струнке ходит, в таком страхе всех держит. Какие у нее полотны ткут, салфетки - настоящие камчатные - прелесть…

Разговор продолжался в этом роде.

После обеда все отправились в диванную; так называлась небольшая комната, уставленная кругом высокими и узкими диванами. Стены ее были украшены тремя большими картинами в великолепных рамах. Картины эти, писанные масляными красками и отличавшиеся необыкновенною яркостию колорита, привлекали некогда просвещенное любопытство многих помещиков, и слава творца их Пантелея - крепостного живописца помещика села Долговки - прогремела по целой губернии. На двух картинах живописец изобразил своего барина, по его приказанию, в разных моментах его деятельности. На одной картине, занимавшей почти всю стену, барин представлен был величественно сидящим на коне, в охотничьем платье и картузе, спускающий со своры двух любимых собак своих, Зацепу и Занозу, на матерого русака, только что выгнанного гончими из острова… На другой он являлся в архалуке и с нагайкою в руке, любующимся на одетого по-рыцарски шута, своего любимца, которого конюх сажал на лошадь. Предметом третьей картины была жирная нимфа, покоящаяся в лесу, списанная с дворовой девки Палашки, и сатир, смотрящий на нее из-за кустов.

Петр Александрыч занялся рассматриванием этих картин в ту минуту, как

Прасковья Павловна разговаривала о чем-то с своею невесткою. Последняя картина в особенности привлекла его внимание…

Нимфа Палашка, по странной прихоти природы, как две капли воды походила на горничную Прасковьи Павловны Агашку, которая в эту минуту выглядывала из полурастворенной двери на приезжих господ. Это сходство не ускользнуло от любознательного Петра Александрыча. Заметив Агашку, он улыбнулся про себя с приятностию.

Между тем Прасковья Павловна приветливо обратилась к своей невестке.

- А что, Оленька, - сказала она, - я слышала, что ты удивительная музыкантша?

- Еще бы! - воскликнул Петр Александры?. - Ее в Петербурге ставили наряду с первыми пианистками. Недаром же я прислал сюда рояль… я за него заплатил тысячу восемьсот рублей. К тому же она еще певица: у нее премилый голос!

- Приятно иметь такие таланты, моя душенька, очень приятно. Уж я воображаю, как ты блестела в свете и как мой Петенька, глядя на тебя, радовался. Ведь ты, я думаю, беспрестанно была на балах, дружочек?

- Нет, я выезжала мало, только к самым близким знакомым, - отвечала Ольга

Михайловна.

- Мало? Отчего же мало, мое сердце? Почему же молодой женщине не выезжать?

Дочь бедных, но благородных родителей улыбнулась и возразила:

- Вероятно, вы шутите?

- Совсем не шучу, - сказала Ольга Михайловна, улыбаясь, - отчего же это вас так удивляет?

- Ах, помилуйте, как же не выезжать на балы?

- Она у меня такая странная, - заметил Петр Александрыч, потягиваясь на диване, - я хотел ввести ее в высший круг, а она и слышать не хотела. Она наклонна к меланхолии - это болезнь; я все говорю, что ей надо лечиться. Я предлагал ей самых первых докторов, которым у нас платят обыкновенно рублей по двадцати пяти, даже по пятидесяти за визит,

- да она не хочет.

- Олечка, ангел мой! Правда ли это?

- Нет, вы не верьте ему; он обыкновенно все преувеличивает, - я совершенно здорова.

В эту минуту Петр Александрыч смотрел на дверь, откуда выглядывала Агашка.

- Деревенский воздух поможет тебе, моя душенька. Недурно бы тебе декохту попить…

- Выборничиха к вам пришла, - пробасил вошедший Антон.

- К кому "к вам"? - возразила Прасковья Павловна, - это, верно, не ко мне, а к

Оленьке.

- Ну да, к ним-с.

- Зачем же ко мне? - спросила Ольга Михайловна.

- Верно, она тебе, душенька, нашего деревенского гостинца принесла.

Прасковья Павловна не ошиблась; выборничиха стояла в передней с сотовым медом. Ольга Михайловна вышла к ней.

- Матушка наша, кормилица! - говорила выборничиха, кланяясь и подавая мед, - прими, голубушка, медку-то моего, кушай его на здоровье.

Выборничиха поклонилась ей в ноги.

- Не нужно, не нужно, не кланяйтесь в ноги, я прошу вас, - заметила смущенная

Ольга Михайловна.

- Не прогневайся, матушка наша, - отвечала выборничиха, - уж у нас такое заведение.

- Подожди меня немного, я сейчас приду, - сказала Ольга Михайловна.

Она ушла и минуты через две воротилась.

- Спасибо тебе за твой мед. Вот, возьми себе. Ольга Михайловна вложила в руку выборничихи пятирублевую ассигнацию.

Выборничиха остолбенела.

- Что это, кормилица? на что мне это, матушка ты наша?

Выборничиха низко поклонилась. Но Ольги Михайловны уже не было в комнате.

Антон, свидетель этой сцены, подошел к выборничихе.

- А что, много ли дала? - спросил он у нее. Выборничиха показала ему синюю ассигнацию. Антон нахмурился, взял ассигнацию; несколько минут смотрел на нее разгоревшимися глазами, поднес к свету и потом, возвращая ее выборничихе, проворчал недовольным голосом:

- Пятирублевая! Вишь, какая щедрая! По-питерски, видно, денежками-то сорит.

- Ах, Антон Наумыч, - заметила выборничиха, все еще не сводя глаз с ассигнации, - она что-то, родимый, и на барыню-то непохожа: такая добрая!

Антон отошел от выборничихи, ворча:

- Нашла кому деньги дарить! Добро бы человеку понимающему, а то дуре этакой.

Она не разумеет, что и деньги-то. Вот и служи тут тридцать лет…

Антон махнул рукой.

Ольга Михайловна возвратилась в диванную в то время, как Петр Александрыч описывал свое петербургское житье. Его описание, по-видимому, производило сильное впечатление на Прасковью Павловну и на дочь бедных, но благородных родителей.