Испытание Ричарда Феверела

Томившаяся взаперти неопытная женщина, муж которой и в умственном, и в нравственном отношении намного превосходил ее и которая, когда ее первое романтическое восхищение благородством его прошло и она увидела, что мирок ее собственных чаяний и чувств не находит в нем отклика, оказалась в то же время в повседневной и далеко не безопасной близости к человеку порывистых чувств, с легкостью изливавшему их в стихах и прозе. Сделавшись хозяйкою Рейнема, леди Феверел первое время ревновала мужа к его приятелю. Постепенно она, однако, становилась к последнему более снисходительной. А спустя некоторое время он уже играл у нее в комнате на гитаре, и они являли собою Риччо [5] и Марию.

говорится в более позднем, построенном на аллитерациях сентиментальном любовном стихотворении Дайпера.

Вот с чего эта история началась. Весь дальнейший ход событий был определен самим баронетом. Он подошел к ним обоим с открытой душой. К одной он питал благородную любовь, к другому – беззаветную дружбу. Он положил им быть братом и сестрой и вместе с ним испытать в Рейнеме все радости Золотого Века. Словом, он щедро расточал перед ними сокровища своей души, что, вообще-то говоря, никогда не доводит до добра, и, подобно Тимону [6], все потерял и изверился в людях.

Его вероломная жена не могла похвастать особенно знатным происхождением. Это была рано лишившаяся матери дочь адмирала, который воспитывал ее на свою пенсию, и ее поведение могло запятнать честь только того, чье имя она приняла.

После пяти лет супружества и двенадцати лет дружбы сэр Остин остался в одиночестве, и единственным существом, на которое он мог излить свою любовь, был качавшийся в колыбели младенец. Друга своего он простил: он просто вычеркнул его из памяти, как существо жалкое и недостойное его гнева. Жену он простить не мог: как-никак она согрешила. Обыкновенная неблагодарность к своему покровителю – это вина, которую все же можно было простить, ибо сэр Остин отнюдь не был склонен вспоминать причиненное ему зло и без конца попрекать лиходея оказанными ему благодеяниями. Но ее-то ведь он возвысил до собственного уровня и судил он ее как равную. По ее вине исполненный радости мир для него померк.

Перед лицом этого померкшего мира он, однако, продолжал вести себя так, как прежде, и черты его лица превратились в подвижную маску. Миссис Дорайя Фори, его овдовевшая сестра, говорила, что Остину следовало бы на какое-то время оставить свою парламентскую деятельность и отказаться от всяких развлечений и тому подобных вещей; наблюдая его это время на людях и дома, она пришла к убеждению, что покинувшее их легкомысленное создание было всего-навсего пушинкой на сердце ее брата и что жизнь его непременно снова войдет в прежнюю колею. Надо сказать, что для человека заурядного подобное потрясение подчас действительно становится неодолимым. Впрочем, один из его братьев, Гиппиас Феверел, полагал, что Остин необычайно много выиграл от постигшей его беды, если только вообще потерю такой жены можно было назвать бедою; и если принять во внимание, что после нее именно к Гиппиасу отошли освободившиеся в Рейнеме комнаты и он вступил во владение целым крылом дома, которое до этого занимала неверная супруга, то отнюдь не бесполезно знать, какие мысли возникли у него по этому поводу. Решись к тому же баронет дать два или три ослепительных званых обеда в большом зале, он бы с успехом ввел в заблуждение все общество, как ему это удалось с родными и близкими. Но для этого он был слишком удручен; его хватало лишь на то, что не требовало особых усилий.

Проснувшаяся среди ночи кормилица поразилась, увидав, что над спящим младенцем склоняется одинокая фигура, заслоняя собою свет фонаря; потом она так привыкла к ее появлению, что если и просыпалась, то уже не испытывала испуга. Однажды ночью ее разбудили чьи-то рыдания. Возле кроватки стоял баронет в длинном черном плаще и шляпе. Пальцы его загораживали фонарь и светились красным светом напротив то и дело наползавших на стену лоскутьев тьмы. Она не верила своим глазам, увидав, как суровый хозяин дома стоит перед нею в глухом безмолвии и из глаз его льются слезы. Она окаменела от страха и горя, ни о чем не думала и только считала капавшие из его глаз слезинки. Спрятанное лицо, падение и блеск этих тяжелых капель при свете фонаря, его прямая зловещая фигура, наподобие часового механизма мерно содрогавшаяся каждый раз, когда тихое дыхание замирало, словно неся в себе смерть, – от всей этой картины бедная женщина прониклась такой безмерною жалостью, что сердце ее забилось.

– О сэр! – вырвалось у нее, и она разрыдалась. Сэр Остин направил свет фонаря на ее подушку, приказал ей немедленно лечь и тут же вышел из детской. На следующий день он ее рассчитал.

Однажды, когда мальчику уже было семь лет, он, проснувшись ночью, увидел склонившуюся над кроваткой женщину. Наутро он рассказал об этом, но его упорно убеждали, что это всего лишь сон, и так продолжалось до того часа, когда в замок вдруг привезли из Лоберна его дядю Алджернона, который, играя в крикет, сильно повредил себе ногу. Тогда все вспомнили, что в замке иногда появляется и бродит привидение, и хотя ни один из членов семьи в это привидение не верил, никто не стал этого опровергать – ведь наличие в доме привидения как-никак является самым важным свидетельством знатности рода его владельца.

Алджернон Феверел лишился ноги и был отчислен из королевской гвардии. Другой дядя маленького Ричарда Катберт был моряком и погиб в кровопролитном сражении в верховьях Нигера с вождем одного из негритянских племен. Кое-какие трофеи этого бравого лейтенанта украшали детскую в Рейнеме, Ричарду же, в глазах которого он был героем, он завещал свою шпагу. Другой его дядя, Вивиан, светский щеголь и дипломат, порхавший с цветка на цветок, кончил тем, что женился на девушке низкого происхождения, как то часто случается со светскими щеголями, и двери дома для него наглухо закрылись. Алджернон, тот жил обычно в заброшенном городском доме баронета; это был человек ничтожный, проводивший время то на скачках, то – за игрою в карты; говорили, что он придерживается нелепого убеждения, будто, лишившись ноги, можно вернуть утраченное равновесие, прибегнув к бутылке. Во всяком случае, когда он встречался со своим братом Гиппиасом, они никогда не упускали случая проверить, кому сподручнее пьется, человеку с одной ногой или с двумя. При том, что в привычках своих сэр Остин оставался пуританином до мозга костей, – будучи радушным хозяином и сверх того истым джентльменом, он не решался навязывать своих привычек приезжавшим к нему гостям. Братья его и все прочие родственники могли жить, как им заблагорассудится, лишь бы они не порочили его доброго имени. Но коль скоро такое случалось, решение его было бесповоротно: им надлежало убраться из дома и больше не показываться ему на глаза.

Алджернон Феверел был человеком цельным: он понял, когда его постигла беда – впрочем, может быть, хоть и смутно, он представлял себе это и раньше, – что вся его карьера в его ногах и что теперь она безвозвратно погибла. Он учил мальчика боксу и стрельбе, искусству фехтования. И с живым интересом, хоть и не без некоторой грусти, направлял пробуждавшиеся в нем силы. При этом в остающееся время Алджернон уделял немало внимания осуждению подачи в крикет. Это осуждение свое он распространял по всему графству и строчил требовавшие от него немалого труда литературные творения об упадке игры в крикет, которые он потом посылал в писавшие о новостях спорта газеты. Именно Алджернон оказался свидетелем и хроникером первого в жизни Ричарда поединка – с юным Томом Блейзом с Белторпской фермы, который на три года был его старше.

Гиппиаса Феверела когда-то считали самым способным в семье. На свое несчастье, он отличался большим аппетитом и слабым желудком; а поелику человек, вступающий в непрерывные схватки с обедом, не очень-то годен для битвы жизни, Гиппиас расстался с карьерою адвоката и, продолжая страдать от несварения желудка, составил увесистый труд по мифологии европейских народов. К наследнику Рейнема он не имел ни малейшего отношения, если не считать того, что ему приходилось переносить его мальчишеские проделки.