Мадемуазель де Мопен

В сцене с борцом, когда Теодор снял с шеи цепь и преподнес ее мне в подарок в согласии с ролью, он бросил на меня такой нежный и томный взгляд, исполненный таких обещаний, и так ласково, с таким благородством произнес: «Сударь, вот вам на память о гонимой роком… Дала б вам больше я, имей я средства», ⁶ что я по-настоящему разволновался и едва нашел в себе силы подхватить: «Каким волненьем скован мой язык? Я онемел, она же вызывала на разговор! Погиб Орландо бедный…»

В третьем акте Розалинда появляется под именем Ганимеда, одетая в мужское платье, вместе со своей кузиной Селией, которая тоже сменила имя и теперь зовется Алиеной.

Мне это было неприятно: я уже так привык к женскому наряду Теодора, оставлявшему некоторую надежду моим мечтам и укреплявшему меня в моем коварном, но обольстительном заблуждении! Мы быстро привыкаем принимать свои желания за действительность, доверяясь самому мимолетному сходству, и я совершенно пал духом, когда Теодор вновь предстал, одетый мужчиной, — пал еще сильнее, чем прежде, потому что радость только на то и годится, чтобы острей ощущать горе, солнце лишь для того и блистает, чтобы мы лучше почувствовали ужас тьмы, а белизна веселит нас лишь для того, чтобы очевиднее явить все уныние черноты.

На нем был самый кокетливый и самый изысканный наряд на свете, элегантного и прихотливого покроя, весь разукрашенный нашивками из цветной материи и лентами, отчасти во вкусе придворных щеголей Людовика XIII; островерхая фетровая шляпа с длинным волнистым пером осеняла кольца его прекрасных волос, а полу его дорожного плаща приподнимала шпага с узорчатой насечкой.

Но что ни говори, во всем его наряде чувствовалось, что у этого мужского платья женская подкладка; бедра как будто чуть пышнее обычного, грудь чуть полнее, чем требуется, ткань кое-где круглится необычным для мужской фигуры образом, так что истинный пол действующего лица почти не оставлял сомнений.

Держался он непринужденно и в то же время робко, а в общем весьма забавно, и с бесконечным искусством притворялся, будто привычный ему костюм его стесняет, точно так же, как до того всем своим видом показывал, как вольготно ему в чужом платье.

Ко мне вернулась некоторая ясность духа, и я опять убедился, что это самая настоящая женщина. Я овладел собой настолько, что мог подобающим образом исполнять свою роль.

Знаешь ли ты эту пьесу? Может быть, и нет. Вот уже две недели, как я, выучив ее наизусть с начала до конца, только и делаю, что читаю и декламирую ее; мне трудно поверить, что отнюдь не все так же ясно, как я, представляют себе завязку ее интриги; такое заблуждение для меня весьма обычно: если сам я пьян, то воображаю, что человечество упилось и пишет кренделя, а если бы я знал древнееврейский, то, несомненно, требовал бы у лакея халат и туфли на этом языке и весьма удивлялся бы тому, что он меня не понимает. Ты прочтешь эту пьесу, если захочешь; я пишу так, как если бы ты ее читал, и упоминаю только те места, которые связаны с моим приключением.

Розалинда, гуляя с подругой по лесу, весьма удивлена тем, что на кустах вместо ежевики и терна тут и там виднеются мадригалы в ее честь, — необычные ягоды, которые, по счастью, редко вырастают на колючих кустах: ведь если хочется пить, куда приятнее обнаружить на ветке вкусную ежевику, чем неудобоваримый сонет. Розалинду изрядно беспокоит мысль о том, кто это повредил кору на молодых деревцах, вырезав на них ее вензель. Селия, успевшая повстречать Орландо, сперва заставляет долго себя уламывать, а потом признается, что рифмоплет этот — не кто иной, как юноша, победивший в борьбе Шарля, герцогского атлета.

Вскоре появляется сам Орландо, и Розалинда вызывает его на разговор, осведомляясь о том, который теперь час. Право же, самая нехитрая уловка на свете! Более мещанского вопроса и не выдумаешь! Но не бойтесь: вот увидите, как из этой банальной и вульгарной фразы немедля произрастет урожай неожиданных цветистых острот и причудливых сравнений, словно из самой тучной и щедро унавоженной земли.

Спустя несколько строк искрометного диалога, в котором каждое слово, ударяясь о фразу, высекает из нее россыпи шальных блесток, словно молот из полосы раскаленного железа, Розалинда спрашивает Орландо, не знает ли он по случайности человека, что развешивает оды на боярышнике и элегии на терновнике и, судя по всему, страдает ежедневными приступами любовного недуга, который она, Розалинда, прекрасно сумеет исцелить. Орландо признается, что он сам и есть этот столь истерзанный любовью человек, и коль скоро его собеседник хвалится знанием различных рецептов, необходимых для излечения вышеназванной хвори, то пускай, мол, сделает милость указать ему хоть один. «Вы влюблены? — возражает Розалинда. — Но в вас не заметно ни одного из признаков, по которым распознают влюбленных, у вас нет ни исхудалых щек, ни ввалившихся глаз, чулки у вас не спущены, рукава не расстегнуты, ленты на башмаках завязаны с великим изяществом; ежели вы и влюблены, то наверняка в самого себя, и мои снадобья вам ни к чему».

Искреннее чувство примешивалось к реплике, которую я ему подал в этом месте; дословно она звучала так:

«Милый юноша, я хотел бы заставить тебя поверить, что я влюблен».

Этот ответ, такой неожиданный, такой странный, ничем, в сущности, не вызванный, словно поэт, осененный каким-то предчувствием, написал его нарочно для меня, произвел на меня самого сильное действие, когда я произнес его перед Теодором, чьи божественные губы были еще слегка надуты в иронической гримаске, с которой он проговорил предыдущую фразу, а глаза его уже улыбались с невыразимой нежностью, и светлый луч дружелюбия позлащал всю верхнюю часть его юного и прекрасного лица.

«Мне — поверить, что вы влюблены? Вам так же легко было бы заставить поверить этому ту, кого вы любите, а она, ручаюсь вам, скорее способна поверить вам, чем сознаться в этом. Это один из пунктов, в которых женщины лгут собственной совести. Но, шутки в сторону, неужели это вы развешиваете на деревьях стихи, в которых так восхищаетесь Розалиндой, и в самом ли деле вы нуждаетесь в лекарстве от вашего безумия?»

Удостоверившись наверняка, что именно на него, Орландо, нашел далеко не безобидный стих сочинить все эти восхитительные стихи, прекрасная Розалинда соглашается поделиться с ним своим рецептом. Вот в чем он состоит: однажды она притворилась, будто она и есть возлюбленная бедняги, свихнувшегося от любви, а он должен был ухаживать за ней, как за истинным предметом своего обожания, и чтобы выбить из него эту страсть, она изводила его самыми немыслимыми капризами; она то плакала, то смеялась, то оказывала ему добрый прием, то дурной; она царапала его, плевала ему в лицо, настроение у нее менялось каждую минуту; она представала поочередно жеманной, неверной, неприступной, сладострастной, и горемыке приходилось переносить и выполнять все, что беспорядочная фантазия под влиянием скуки, прихоти или меланхолии порождает в пустой головке юной щеголихи. Домовой, мартышка и поверенный в делах, вместе взятые, не изобрели бы больше каверз, чем она. Это фантастическое лечение не замедлило дать плоды; больным после приступа любви овладел приступ безумия, внушавший ему ужас перед целым светом, и он удалился в совершенно монашеское уединение; результат более чем удовлетворительный, и, в сущности, ничего другого нельзя было ожидать.

Орландо, как легко догадаться, вовсе не жаждет исцелиться подобным способом, но Розалинда настаивает и хочет испытать на нем свое лечение. И вот она произнесла: «Я вылечил бы вас, если бы вы только стали звать меня Розалиндой, каждый день приходить в мою хижину и ухаживать за мной», — с этим явным и нескрываемым умыслом, бросив на меня такой странный взгляд, что я не мог не вложить в ее фразу смысл более широкий, чем тот, что заключался в словах, и не усмотреть в ней неявный призыв признаться в моих истинных чувствах. А когда Орландо ответил ей: «Охотно, от всего сердца, добрый юноша», — она еще более многозначительным тоном, и, словно досадуя на то, что ее не понимают, произнесла следующую реплику: «Нет, нет, вы должны звать меня Розалиндой».