Ночь огня

Поодаль карусель под тентом, украшенным флагами, приглашала на последний сеанс. Матери суетились, рассаживая старших детей по деревянным лошадкам с оторванными головами и хвостами, а младших — в кареты, на руки братьев и сестер.

Видя, что многие места остались пустыми, владелец карусели энергично тряс колокольчиком, зажатым в кулаке, и кричал:

— Торопитесь, отходит последний паром! — Затем он добавил: — Позднее раскаяние пользы не приносит, сегодня — есть, завтра — нет...

Вдруг я заметил, как Афифе подалась вперед, чтобы остановить медленно кружащуюся карусель, и обратилась к моей матери:

— Пожалуйста, госпожа, позвольте. Ведь это последняя... завтра уже не будет...

Не дожидаясь ответа, Афифе усадила детей в пустую карету, когда та неспешно проплывала мимо нас. Дети махали руками на прощание, как будто отправлялись в долгое путешествие, а она радостно приветствовала их в ответ.

Затем молодая женщина повернулась ко мне:

— Смотрите, Мурат-бей, как они довольны. — Внезапно она заговорила о другом: — Для нас завтра уже не будет! — И заплакала.

Чтобы не показывать слезы матери, Афифе подалась вперед и распахнула объятия, будто пытаясь поймать малышей.

— Для нас завтра уже не будет!

Давно, в минуты отчаяния, я без конца повторял эту знаменитую фразу, сошедшую со страниц романа. Не помню, произносил ли я ее в присутствии Афифе, или же по странному стечению обстоятельств она сама позаимствовала те же слова из книги, которую прочла одновременно со мной?

Одно несомненно: спустя десять лет Афифе говорила моими словами, с такой же интонацией и слезами на глазах.

На обратном пути людей стало больше. Кого там только не было: мужчины, которые несли малышей на плече, словно кувшины, женщины с корзинами, старики, опирающиеся на трость, юноши с мандолинами, а позади — стайки девушек и задиристых ребятишек...

Чтобы не сбить кого-нибудь, приходилось ехать довольно медленно. Из толпы доносились запахи и звуки моей юности, проведенной в церковном квартале. Я как будто плыл, окруженный ими.

В какой-то момент мы остановились, так как повозки впереди преградили нам путь. Неподалеку высился источник-аязма. Я видел его по пути в Кысыклы.

Мерцание свечей придавало ему особый блеск, хорошо заметный в сумерках. На входе изможденная женщина по-гречески зазывала клиентов, размахивая свечами, которые держала в руках.

В конце войны свет стал одной из главных забот стамбулитов. Чахлые свечи, толщиной с карандаш, пользовались небольшим спросом, так как набожные старухи предпочитали сотворить молитву на ходу и продолжить свой путь.

Не говоря ни слова, Афифе выпрыгнула из повозки и направилась к столику со свечами. Как только она открыла сумочку и начала перебирать ее содержимое в поисках денег, я последовал за ней.

Вскоре мы спускались по ступеням источника: она — впереди, а я — следом. Афифе завела разговор с какой-то женщиной, придерживающей под руки старуху, а я слушал давно забытую мелодию ее речи (Афифе говорила по-гречески) и разглядывал темно-синий кафель на стенах, расписанный миниатюрами из библейских сюжетов. Тяжелый запах плесени, ладана и горящего масла щипал горло, заставляя меня время от времени покашливать.

Повернув голову, я вдруг обнаружил, что Афифе стоит в той же позе, как и в ночь нашего знакомства в церкви, в Миласе.

Она прислонилась к стене, вжала плечи и подняла глаза. Платок соскользнул с ее головы, серебристая прядь волос упала на лоб. Еще прежде при особенно ярком свете я замечал у нее седые волоски. Теперь их стало больше, хватило бы на небольшой локон.

Но удивительное дело! Выражение ее лица было в точности таким же, как в Миласе. Более того, она казалась совершенным ребенком, так как былая степенность и неподвижность уступила место невинной скорби.

Миниатюры на стенах изображали святых мучениц с нимбами, и я ощутил необычайное сходство между ее лицом и их ликами.

Странное, в самом деле, очень странное совпадение... Эта ночь так напоминала ту Ночь огня, что казалась ее повторением... Мы снова сошлись лицом к лицу, обуреваемые теми же чувствами, а декорацией вновь послужило мистическое убранство чужой религии. Но череда волнений, страданий и слез, не ведомых никому, осталась позади. С тех пор прошло двенадцать лет.

Казалось, судьба обращается к нам с мистическим предписанием, даруя такое сходство двум случайным моментам жизни. Эта ночь действительно должна была стать последней, а последующая разлука — непреодолимой. Чад светильников и ладанок теперь не только щипал горло, но и жег глаза.

Вглядевшись в лицо Афифе, я заметил, как слезы катятся из-под ее закрытых век. Что искала последняя дочь Склаваки среди символов чужой религии и свечей, о чем плакала? Пусть вера чужая, но природа душевной боли одна и та же: мы склоняем голову в печали, подчиняясь тем же законам...

Еще недавно я считал себя единственной причиной этих слез. Однако впоследствии стал видеть в них не только скорбь одной несчастной женщины, но гораздо большее — тоску целого рода. Я думал о первых Склаваки, которые сотни лет назад вышли из какой-то деревушки в Текирдаге, не раз становились пленниками в Тракии и Далмации, а затем попали на Крит. Я перебирал в памяти фотографии их бесчисленных потомков, украсившие стены дома в Миласе. Все эти люди шли по жизни, минуя вехи одинаковых надежд и стремлений, но никому из них не удалось успокоить свою душу. Очень скоро они в крови или слезах ложились в землю, один за другим.

Я видел светловолосого Селим-бея, лицо которого временами вспыхивало загадочным огнем, старшую сестру-простушку, инстинктивно, словно пчела, собирающую свой мед и так же инстинктивно расточающую богатства своего сердца.

Казалось, что последняя женщина семейства Склаваки плачет не о себе, а о чем-то глубоком и древнем. Обо всей вселенной, которой не удается преодолеть тлен и разрушение.

Совершенно естественным жестом я взял руки Афифе в свои. Она как будто ничего не замечала, даже ее глаза оставались закрытыми. Только легкая дрожь временами пробегала по ее запястьям. Через несколько мгновений я понял причину: горячий воск со свечи, которую я держал в руке, капал ей на пальцы. Я принялся извиняться. Она улыбнулась со слезами на глазах и нежно коснулась губами обожженных мест на пострадавшей руке. Этого ее движения я не забуду никогда.

Когда мы вышли из источника, уже стемнело. Мать сильно беспокоилась. Не обращая внимания на слезы, поблескивающие на лице Афифе, она вопрошала:

— Где вы были, дети? Ночь наступила. Что мы будем делать, если бомбежка настигнет нас посреди улицы?

IV

В тот вечер младшая невестка подошла к столу последней и вместо того, чтобы сесть на свое место, приблизилась к моему брату и что-то прошептала ему на ухо.

Мать встрепенулась.

— Бомбардировщикй... — пролепетала она.

Два дня назад мы придумали слух о бомбежках, чтобы заставить маму отказаться от затеи провожать Афифе на паром, поэтому теперь только с улыбкой переглядывались.

Но когда брат сказал:

— Не волнуйся, мама, ешь спокойно... Они еще далеко, — мы растерялись.

Дети бросились к окнам,'свет на улице погас.

С того момента, как брат снял военную форму и облачился в белое энтари, он полностью утратил свой авторитет.

— Сядьте на место... Им требуется не менее получаса или даже минут сорок пять, чтобы долететь от Чанаккале до нас.

Но никто его не слушал. Брату пришлось кричать и стучать кулаком по столу, как будто в сильном гневе, чтобы привлечь к себе внимание.

— А ну-ка, все по местам... Я не потерплю такого непослушания. Ешьте, говорю вам, время еще есть...

Невестка и служанка отправились в верхние комнаты, чтобы проверить, не осталось ли где зажженной лампы. А остальные подчинились приказу.

Я знал, что брат не любит, когда его отвлекают во время еды, поэтому попытался развлечь собравшихся шутками и разговорами. Но мать уже успела нарушить спокойствие. Она грубо осадила Афифе, торопливо пытающуюся ее накормить: