Собрание сочинений. Т. 20. Плодовитость

Доктор невесело рассмеялся; его мучило, что до сих пор он не нашел способа изменить нравы, привить вкус к большим семьям, не знал, как внушить людям понимание того, что прекрасно. Он заключил:

— В общем, по-моему, основное — это мать-кормилица. Любая мать, которая сама может кормить ребенка и не делает этого, — преступница. Бывают, конечно, исключения, когда мать не в состоянии выполнить свой долг, тут можно прибегнуть и к рожку, только содержать его надо в чистоте, давать молоко лишь в строго определенные часы и в стерилизованном виде, тогда можно еще добиться относительно неплохих результатов… Но отдать младенца на сторону, кормилице — это почти всегда обречь его на верную смерть; взять же кормилицу в дом — это позорная сделка, неисчерпаемый источник зла, зачастую даже двойное преступление, когда с взаимного согласия приносят в жертву и ребенка матери, взявшей кормилицу, и ребенка самой кормилицы.

Экипаж остановился на улице Рокепин, возле конторы по найму кормилиц.

— Могу пари держать, — шутя сказал доктор, — что вы, отец пятерых детей, никогда не переступали порог этого заведения.

— Вы угадали, — ответил Матье.

— Ну так вылезайте, посмотрите сами. В жизни все надо повидать.

Контора на улице Рокепин была самой солидной и славилась во всем квартале. Ее содержала г-жа Брокет, сорокалетняя блондинка, туго затянутая в корсет и одетая в поношенное шелковое платье зеленовато-коричневого цвета; выражение достоинства раз навсегда застыло на ее покрытом красными пятнами лице. Хотя эта дама как бы воплощала престиж заведения, хотя обычно она сама вела переговоры с клиентурой, истинной душой фирмы был ее супруг — верткий, как хорек, г-н Брокет, невзрачный пятидесятилетний мужчина с остреньким носиком и пронырливым взглядом. Он поддерживал порядок в доме, надзирал за кормилицами и поставлял их клиентам; он сам их принимал, приводил в божеский вид, учил быть любезными, размещал по комнатам, следил, чтобы они не объедались. С утра до вечера он носился по всему дому, распекая и наставляя своих подопечных — грязных, грубых девок, зачастую к тому же еще лгуний и воровок. Заведение помещалось в старом, запущенном особняке; для посетителей был открыт лишь первый этаж промозглого здания, а два верхних этажа, по шесть комнат в каждом, хозяева превратили в дортуары — своеобразный ночлежный дом для кормилиц с младенцами, Там был настоящий проходной двор — одни приезжали, другие уезжали. Нескончаемой вереницей шли крестьянки, прибывавшие по утрам со своими пожитками и запеленатыми младенцами, они заполняли спальни, коридоры, общие комнаты, где среди вони и диких криков разыгрывались самые отталкивающие сцены. Была тут и пятнадцатилетняя девица, мадемуазель Брокет, по имени Эрмини — долговязая, бледная, золотушная и малокровная. С томно-скучающим видом девственницы она медленно прохаживалась среди множества выставленных напоказ тел, среди вечного отлива и прилива кормилиц с избытком или полным отсутствием молока.

Бутан был здесь своим человеком и уверенно вошел в дом, сопровождаемый Матье. Довольно просторная передняя замыкалась в глубине застекленной дверью, за которой виднелось подобие двора, где на гниющем от сырости газоне произрастал чахлый кустарник. Направо от передней находилась контора г-жи Брокет; здесь по желанию клиентов она демонстрировала кормилиц, которые вместе со своими младенцами дожидались очереди в соседнем помещении, где стоял простой деревянный стол, липкий от грязи, и деревянные скамейки. Контора была обставлена старинной, обитой бархатом мебелью красного дерева в стиле ампир; тут был круглый столик, позолоченные часы, а на спинках стульев — гипюровые салфеточки. Налево, рядом с кухней, находилась общая столовая, — там было два длинных стола, покрытых клеенкой, и несколько сдвинутых в беспорядке продырявленных соломенных стульев. Хотя комнату подметали каждый день, чувствовалось, что по темным углам скопились целые груды застарелой грязи. Уже с порога в нос ударял едкий запах кухонного перегара, скисшего молока, грязных пеленок и столь же грязного белья крестьянок, их зловонных нижних юбок.

Бутан толкнул дверь конторы и обнаружил, что г-жа Брокет занята: она показывала старичку, сидевшему в кресле, целую партию кормилиц. Узнав доктора, г-жа Брокет жестом выразила огорчение.

— Ничего, ничего, продолжайте, — успокоил ее доктор. — Я не тороплюсь, мы подождем.

В открытую дверь Матье заметил хозяйскую дочку Эрмини, примостившуюся возле окна в кресле, обитом красным бархатом, и мечтательно углубившуюся в чтение романа, между тем как ее мамаша с достойным видом расхваливала свой товар, дирижируя шествием кормилиц, проходивших перед старичком, который, видимо, не мог решиться и тупо молчал.

— Пойдем, посмотрим сад, — смеясь, предложил Бутан.

В рекламных проспектах заведения действительно фигурировал сад, свежий воздух, даже дерево — для вящего сходства с деревней. Они открыли застекленную дверь и обнаружили на скамье, под деревом, здоровенную бабищу, по-видимому, только что прибывшую из провинции, — она подтирала клочком газеты задик своего младенца. Сама мамаша была до крайности грязна — даже умыться после дороги не успела. В углу, примыкавшем к кухне, была настоящая свалка: кучи треснувших глиняных мисок, старая, покрытая жиром ржавая посуда. Сюда же выходила стеклянная дверь из комнаты для кормилиц — настоящей клоаки, где были развешаны какие-то лохмотья и повсюду валялись и сушились грязные пеленки. Они-то и были единственными цветами в этом уголке природы.

Но вдруг появился г-н Брокет и бросился к посетителям; по-видимому, он заметил Бутана, с которым надлежало обращаться особенно предупредительно.

— Так, значит, госпожа Брокет занята?.. Нет, нет, я не допущу, чтобы вы ждали здесь… Идемте, идемте, прошу вас.

Своими маленькими, быстрыми, как у хорька, глазками г-н Брокет уже успел заметить грязнуху, подтиравшую ребенка. Подобное зрелище пришлось ему не по душе, вот почему он и поторопился увести этих господ, боясь, что они увидят всю изнанку заведения. Доктор как раз подвел своего спутника к двери комнаты для кормилиц, и обоим предстала малопривлекательная картина: отупев от безделия, женщины целыми днями сидели на лавках и зевали, даже не потрудившись застегнуть корсажи, а чтобы дать отдых рукам, клали младенцев прямо на стол, который вечно был завален новорожденными, как узлами. На давно по мытом полу валялись обрывки сальной бумаги, хлебные корки, какие-то омерзительные тряпки. И у доктора и у Матье сердце сжалось при виде всей этой гадости, этого хлева, заросшего грязью.

— Прошу вас, доктор, пойдемте со мной, — твердил г-н Брокет.

Наконец он решил, что только строгостью можно спасти доброе имя их заведения, и обрушился на сидевшую под деревом крестьянку.

— Послушайте, вы, неряха, неужели нельзя было взять теплой воды, чтобы подмыть ребенка?.. И что вы вообще тут делаете?.. Почему сразу не умылись?.. Уж не прикажете ли выплеснуть кувшин воды вам в физиономию?

Он заставил ее подняться, стал толкать к дверям и, оставив в покое свою растерявшуюся, перепуганную жертву лишь на лестнице, повел мужчин в контору, жалуясь по дороге на свою судьбу.

— Ах, доктор, если бы вы только знали, какого труда мне стоит приучить этих девиц мыть хотя бы руки. Мы сами буквально помешаны на чистоте и считаем делом чести следить, чтобы везде было опрятно! Могу вас заверить, — если вы обнаружите здесь хоть пылинку, то это никак не моя вина.

Но вскоре после того как провинившаяся крестьянка была с позором изгнана из садика, на верхнем этаже раздался чудовищный шум. Несомненно, ссора, а может быть, и драка. С этой лестницы, куда не допускались клиенты, порой, как из помойки, несся смрад и площадная брань. И так как зловонная струя воздуха принесла с собой новую порцию непристойного визга и криков, г-н Брокет понял, что пора положить этому конец.

— Прошу прощения, — проговорил он, — госпожа Брокет вас немедленно примет.

Он кинулся прочь и молча взлетел по лестнице. Там, наверху, произошел как бы взрыв. Затем дом погрузился в мертвую тишину. Лишь из конторы доносился голос хозяйки, г-жи Брокет, которая все с тем же достойным видом продолжала выхваливать свой товар.