Собрание сочинений. Т. 20. Плодовитость

Приоткрыв личико ребенка, Норина воскликнула:

— Какой толстенький и какой хорошенький! Вот уж кому бы жить да жить!

— Черт побери, это уж всегда так, — философски заметила Куто, — если младенец никому не нужен, тут наверняка можно сказать, что он получится удачным.

Норина, развеселившись и растрогавшись, смотрела на новорожденного так ласково, как умеют смотреть на ребенка только женщины. Она начала было:

— Вот досада, и какое нужно иметь сердце…

Но, не закончив фразы, замялась и переиначила смысл своих слов:

— Какое сердце выдержит, когда приходится бросать на произвол судьбы этих ангелочков!

— Прощайте! Будьте здоровы! — крикнула Куто. — Из-за вас я еще на поезд опоздаю. Ведь обратные билеты при мне, а на вокзале меня ожидают еще пять младенцев. Воображаю, какую они там музыку завели!

Она выбежала из комнаты, Матье двинулся следом за ней. По лестнице она неслась так быстро, что чуть не выронила своей легкой ноши. Вскочив в фиакр, тетушка Куто заговорила, как только он тронулся:

— Видели вы такую! Ну, что скажете? Сама не пожелала рискнуть пятнадцатью франками в месяц, а еще осуждает эту бедняжку, мадемуазель Розину, которая только что выложила мне четыреста франков, чтобы я заботилась о ее ребенке до конфирмации… Что правда, то правда, ребенок просто чудо! Посмотрите-ка на него! Да, когда младенец плод любви, он всегда хорош! Жаль только, что такие славненькие умирают раньше других.

Матье смотрел на младенца, лежавшего на коленях тетушки Куто, где еще так недавно лежал ребенок Норины. Он обратил внимание на белизну топких пеленок, обшитых кружевами, в которых его, словно осужденного принца, со всей пышностью везли к месту казни. Матье вспомнилась вся эта чудовищная история: отец в постели своей дочери через три месяца после смерти матери; дитя, тайно рожденное от кровосмесителя и сбытое за определенную мзду кормилице, которая спокойно прикончит его, сославшись на то, что в морозный день забыла закрыть окно или дверь. У новорожденного было тонкое личико, он обещал стать настоящим ангелочком, да и вел себя примерно, ни разу даже не пискнул. По телу Матье пробежала дрожь ужаса.

У вокзала Сен-Лазар тетушка Куто быстро выскочила из фиакра.

— Спасибо, сударь, вы очень любезны… Всегда буду к услугам тех дам, которым вы соблаговолите меня порекомендовать!

Ступив на тротуар, Матье невольно остановился, привлеченный представшим перед ним зрелищем. Пять женщин, по внешности крестьянки, каждая с младенцем на руках, дожидавшиеся тетушку Куто, все время перебегали с места на место среди вокзальной сутолоки, боязливо поворачивая голову, совсем как вороны, которые в испуге вертят желтыми клювами и хлопают черными крыльями. Когда они завидели наконец Куто, раздалось дружное карканье, и все пятеро злобно и хищно обрушились на нее. После неистовых криков и взаимных упреков теперь уже все шесть крестьянок дружно бросились к поезду, ленты на их чепцах взлетали в воздух, юбки развевались; они тащили младенцев, как орел-стервятник тащит добычу, словно опасаясь, что не поспеют вовремя возвратиться в Ружмон, на бойню. Они погрузились в поезд, который уже развел пары и посвистывал перед отходом.

Матье остался один среди вокзальной толпы. Именно так каждый год эти злобные, черные вороны уносят из Парижа двадцать тысяч детей, которых больше никто никогда не увидит. Видимо, недостаточно того, что людской посев изничтожается, без толку выбрасывается на раскаленные панели; видимо, недостаточно того, что кое-как убирают жатву, еще недостаточно убыли от искусственных выкидышей и детоубийств, — видимо, надо еще, чтобы и уцелевший урожай небрежно хранили в закромах, где добрая половина его гибнет, растаптывается, уничтожается. Убыль идет непрестанно, воровки, убийцы чуют поживу и слетаются со всех сторон, уносят в безвестность столько народившихся жизней, сколько в состоянии унести, дабы предать их смерти. Они, как загонщики дичи, подстерегают у дверей, издали чуют запах безгрешной младенческой плоти. И чудовищный этот поток стекается к вокзалам; они, эти убийцы, опустошают колыбельки в родильных домах и приютах, в тайных убежищах общественной благотворительности, в подозрительных притонах повитух, в жалких трущобах, где у роженицы нет ни полена дров, ни куска хлеба. Новорожденных, как тюки, сваливают в кучу, их сплавляют кое-как, лишь бы поскорее, и раздают кого куда, обрекая на безвестность, на случайную или преднамеренную смерть. Этот воровской налет подобен урагану, коса срезает колосья ежечасно, и нет для нее мертвых сезонов. После плохого посева, после плохой жатвы эту молодую поросль ждет и плохая пища. Таковы причины чудовищного урона — даже вполне здоровых детей убивают, отлучая от матери, от единственной настоящей кормилицы, вместе со своим молоком дающей ребенку жизнь.

Кровь горячей волной прилила к сердцу Матье, когда он подумал о Марианне. Она, здоровая и сильная, наверное, уже поджидает его среди полей на мосту через Иезу, держа у груди малютку Жерве. В мозгу Матье всплыли цифры, которые попадались ему в печати. В некоторых областях, где берут младенцев на воспитание, смертность новорожденных доходит до пятидесяти процентов, даже в наиболее благополучных районах она достигает сорока процентов, а в худших — семидесяти.

Подсчитано, что за столетие таким образом погибло семнадцать миллионов младенцев. Долгое время средняя смертность новорожденных исчислялась в сто — сто двадцать тысяч в год. Самые кровавые царствования, самые смертоубийственные войны самых ужасных завоевателей никогда не наносили подобного урона. В этой гигантской битве Франция терпит каждый год поражение, губит свою силу и надежду, подкашивает под корень все свои лучшие чаяния. В конце концов такое положение приведет к неизбежной деградации, бессмысленной гибели нации. И Матье, охваченный страхом, торопился почерпнуть столь нужное ему утешение у своей Марианны, в их мирной, простой и здоровой жизни.

Как-то в четверг, в час завтрака, Матье пришел к доктору Бутану, который уже десять лет занимал скромную квартирку на антресолях по Университетской улице позади Бурбонского дворца. По иронии судьбы этот пламенный проповедник многодетных семейств остался холостяком и, посмеиваясь над самим собой, с обычным своим добродушным юмором объяснял, что ему требуется как можно больше свободного времени, чтобы принимать новорожденных у чужих жен. Имея обширную практику, доктор с трудом вырывал свободную минуту для завтрака, и если кто-нибудь из его друзей выражал желание серьезно побеседовать с ним, он приглашал его к своей незатейливой холостяцкой трапезе, состоявшей из яиц, котлет, чашки кофе, причем все это проглатывалось на ходу.

Матье хотел спросить у доктора совета по очень важному делу. Мысль о том, стоит ли ему осесть на земле, попытаться навести порядок в заброшенном, всеми забытом владении Шантебле, где царил хаос, стала после двухнедельных раздумий чуть ли не манией, навязчивой идеей, и он чувствовал, что если не осуществит ее, то просто заболеет. С каждым днем в его душе росла непреодолимая потребность порождать и множить новую жизнь, властное желание, знакомое человеку, который наконец-то понял, где и как применить свой творческий труд, силу и здоровье. Однако какое неистребимое мужество и сколько светлой надежды потребуется ему, дабы пуститься в такое безумное, на первый взгляд, предприятие: ведь только он один прозревал в нем предусмотрительную и подлинную мудрость, но он не знал, с кем обсудить все эти вопросы, кому поверить свои последние сомнения. Тут он вспомнил о Бутане и попросил его о свидании. Матье необходим был именно такой советчик — человек широкого кругозора, смелый, влюбленный в жизнь, разносторонне образованный, не ограниченный рамками своей профессии, способный увидеть за неизбежными начальными трудностями конечный результат.