Обетованная земля

— Предметы роскоши — мебель, ковры, картины всякие — тогда вообще подешевели раз в пятьдесят.

Блэк невозмутимо предложил гостю первоклассного коньяку.

— Зато потом все эти вещи снова поднялись в цене, — сказал он. — А деньги упали. Вы же сами прекрасно знаете: сейчас деньги стоят вдвое меньше, чем тогда. Они не достигли прежнего уровня, зато картины подскочили в цене во много раз. — Он засмеялся нежным притворным смехом. — Да-да, инфляция! Она началась два тысячелетия назад и все продолжается, продолжается. Ценности дорожают, а деньги дешевеют, тут уж ничего не поделаешь.

— Тогда вам вообще ничего нельзя продавать, — парировала акула.

— О, если бы это было возможно, — невозмутимо ответил Блэк. — Я и так стараюсь продавать как можно меньше. Но ведь существуют налоги. И оборотный капитал необходим. Как-нибудь порасспросите моих клиентов. Для них я просто настоящий благодетель! Вот совсем недавно я выкупил обратно за двойную цену танцовщицу Дега, которую продал лет пять назад.

— У кого же? — спросила акула.

— Этого я вам, разумеется, не скажу. Вам ведь не понравится, если я всем раструблю, по каким ценам вы у меня покупаете? А потом перепродаете?

— А почему бы и нет? — Акула не давала себя задурить.

— Зато другие этого очень не любят. И я вынужден с этим считаться. — Блэк сделал вид, что собирается встать. — Жаль, что вы сегодня у меня ничего не подобрали, господин Купер. Что ж, может быть, в другой раз. Правда, поддерживать цены на прежнем уровне, как вы, конечно, понимаете, я долго не могу.

Акула тоже встала.

— У вас вроде бы есть еще один Дега, которого вы хотели показать? — спросил он как бы небрежно.

— Ах, это того, что в спальне у моей жены? — Блэк колебался. Потом я услышал звонок. — Господин Зоммер, моя жена у себя?

— Она полчаса назад вышла.

— Тогда, пожалуйста, принесите нам того Дега, что висит у зеркала.

— Боюсь, придется немного подождать, господин Блэк, — сказал я. — Стена там не слишком надежная, и поэтому мне пришлось недавно вставить деревянный дюбель и картину к этому дюбелю шурупом прикрепить. Чтобы ее снять, понадобится пара минут, не больше.

— Оставьте, — сказал Блэк. — Лучше мы сами поднимемся наверх. Как вы считаете, господин Купер?

— Я не против.

Я снова притаился в своей комнатке, как Фафнир ^[37], охраняющий золото Рейна. Через некоторое время они вернулись, и мне было велено подняться наверх, отвинтить крепежи и принести картину вниз. Поскольку никаких крепежей не было, я просто выждал несколько минут. Из окна, выходившего во двор, в окне напротив, где кухня, я увидел госпожу Блэк. Она сделала вопросительный жест. Я энергично отрицательно покачал головой: опасность пока не миновала! Госпоже Блэк следовало оставаться на кухне.

Я принес картину в серый плюшевый салон и вышел. Продолжение разговора я уже слышать не мог: Блэк плотно притворил за мной дверь. А мне так хотелось подслушать, как осторожно он будет намекать, что картина — его подарок жене к десятилетию их свадьбы и что она очень бы хотела оставить ее у себя; впрочем, я был уверен, что Блэк проделает это столь мастерски, что у акулы не возникнет ни малейших сомнений.

Прошло еще примерно полчаса, после чего Блэк сам явился и вызволил меня из моей роскошной тюрьмы.

— Дега можете обратно не вешать, — сообщил он мне. — Завтра доставите его господину Куперу.

— Поздравляю!

Он скорчил гримасу:

— На какие уловки только не приходится пускаться! А ведь через два года он будет посмеиваться в кулак!

Я повторил вопрос Купера:

— Тогда зачем вы вообще продаете?

— Потому что не могу без этого! Торг, как таковой, возбуждает меня! Я по натуре игрок. Но в наши дни достойных противников уже не осталось. В сущности, я играю против самого себя. Кстати, придумка насчет привинченной картины была совсем недурна. Вы делаете успехи.

Вечером я пошел к Джесси Штайн. Я застал ее с заплаканными глазами, в состоянии крайней подавленности. У нее в гостиной сидели еще несколько знакомых, которые, судя по всему, ее утешали.

— Я могу и завтра прийти, если сегодня я некстати. Мне только хотелось поблагодарить вас.

— За что? — Джесси смотрела на меня с недоумением.

— За помощь с адвокатом, — объяснил я. — За то, что вы прислали Брандта. Мне продлили вид на жительство еще на два месяца.

Она вдруг залилась слезами.

— Да что случилось? — спросил я у актера Рабиновича, который обнял Джесси и начал ее успокаивать.

— Вы разве не знаете? — шепотом спросил меня Липшютц. — Теллер умер. Позавчера.

Рабинович подал мне знак больше вопросов не задавать. Он подвел Джесси к софе и вернулся к нам. В кино Рабинович играл роли жестоких нацистов, а в действительности же был очень мягкий человек.

— Теллер повесился, — сообщил он мне. — Его нашел Липшютц. Похоже, тот был уже мертв сутки или двое. Висел на люстре. У себя в комнате. Все лампы горели. В люстре тоже. Должно быть, не хотел умирать в темноте. Так что, наверное, он ночью повесился.

Я собрался уходить.

— Лучше останьтесь, — сказал Рабинович. — Чем больше у Джесси людей, тем для нее лучше. Она не выносит одиночества.

Воздух в комнате был прокисший и душный. Джесси не разрешала открывать окна: из-за какого-то загадочного первобытного суеверия она полагала, что если скорбь выпускать на свежий воздух, то покойному будет причинено зло. Много лет назад я слыхал, что если в доме покойник, то, наоборот, надо все окна открыть, чтобы выпустить на волю его блуждающую душу, но никогда не слышал, чтобы окна закрывали, дабы сберечь в доме скорбь, когда сам усопший уже лежит где-то в морге.

— Старая я дура, — сказала Джесси и решительно высморкалась. — Пора взять себя в руки. — Она встала. — Сейчас я сварю вам кофе. Или вы чего-нибудь другого хотите?

— Да ничего мы не хотим, Джесси, действительно ничего!

— Нет-нет, сейчас я сделаю кофе.

В своем измятом, шуршащем платье она проследовала на кухню.

— Известна хотя бы причина? — спросил я у Рабиновича.

— А разве нужна причина?

Я вспомнил теорию Хирша о переломных моментах, дважды или трижды случающихся в жизни каждого человека, и о том, что люди без корней особенно подвержены опасности, когда собираются вместе.

— Да нет, — согласился я.

— Он не был особенно беден, так что это не от бедности. И болен не был. Недели две тому назад Липшютц его видел.

— Но он хотя бы работал?

— Он все время писал. Но ничего не мог опубликовать. За последние десять лет не опубликовал ни строчки, — сказал Липшютц. — Но это со многими так. Чтобы только поэтому — вряд ли.

— Он что-нибудь оставил? Письмо, например?

— Ничего. Висел на люстре, лицо синее, язык вывалился, глаза раскрыты, и мухи по ним ползают. Он выглядел ужасающе. В такую жару все происходит быстро. Эти глаза… — Липшютца передернуло. — Самое скверное, Джесси обязательно хочет увидеть его.

— А где он сейчас?

— В похоронном бюро. Их тут называют Funeral Ноmе. Погребальный дом. Звучит-то как! Трупы там прихорашивают. Вы еще не бывали в подобных заведениях? Никогда туда не ходите. Американцы народ молодой, они не признают смерть. Своих мертвых они гримируют под спящих. А многих и бальзамируют.

— Если он будет накрашен, тогда Джесси может… — Я не договорил.

— И мы так думали. Но у Теллера это почти невозможно скрыть. Столько грима просто не бывает. Да и очень уж дорого. Смерть в Америке ужасно дорогая штука.

— Не только в Америке, — проронил Липшютц.

— Но только не в Германии, — сказал я.

— В Америке это очень дорого. Мы и так выбрали самое скромное похоронное бюро. И все равно даже по самому дешевому разряду это обойдется во много сотен долларов.

— Будь у Теллера такие деньги, он бы, глядишь, и не повесился, — заметил Липшютц.

— Может быть.

Я увидел, что среди фотографий, которые висели в комнате Джесси, уже произошли перемены. Теллера больше не было среди живых. Правда, на его фото, перевешенном на противоположную стену, еще не было траурной рамки, как у остальных умерших, но к его старой золоченой окантовке Джесси уже прикрепила вуаль из черного тюля. Теллер улыбался с фотографии пятнадцатилетней давности. Это был юношеский портрет, и к этому нечего было добавить, как и о траурной вуали. Но, несмотря ни на что, и фотография, и траурный бант, и истинная боль совпадали.