Свобода и любовь (сборник)

На душе у Наташи непривычно ясно, спокойно. Точно она все воспринимает не сама, а смотрит со стороны, отмечает. К Семену Семеновичу растет, укрепляется чувство покойной нежности-симпатии, как к милому, чудачливому, но чужому человеку. Даже ласки его ночью она воспринимает как-то объективно, не загораясь в ответ. Под разными предлогами она отводила его внимание от главного.

– Тебе не надо уставать, Сенечка. Опять начнутся боли. Лучше я тебе расскажу, что я вчера здесь видела. – Она обращается с ним впервые как старшая с младшим… Не он, а она руководит настроением. До сих пор она была послушным его отзвуком. Теперь он, сам этого не замечая, идет туда, куда ведет его воля Наташи. Доволен и Семен Семенович. Наташа ровна, в меру весела, а главное, и не думает затевать тех психологических бесед и объяснений, которых он всю дорогу побаивался. Ему становится легко, беззаботно на душе. Если б всегда так было!

Последнее время его часто мучила неудовлетворенность Наташи, он не столько сознавал, сколько ощущал ее. И не знал, с какого конца взяться. Что сделать, чтобы этого не было. Чем больше он старался ее понять, тем хуже, глупее получалось. Так бывало прежде с Анютой, так все чаще стало получаться и с Наташей.

Он считал, что вся вина лежит в его неумении обращаться с женщинами. Он завидовал донжуанам, пробовал даже выспрашивать их…

Теперь, в X., ему казалось, что они встали на твердую почву, снова нашли друг друга, как выражалась Наташа. И Семену Семеновичу было светло, легко и радостно на душе.

Завтрак прошел среди смеха и шуток. Семен Семенович ел с аппетитом, хвалил булки, кофе, уверял, что Наташа могла бы быть «прекрасной хозяйкой». Ему все здесь нравилось.

А Наташе казалось, что она занимает знакомого; но это было легко и естественно.

– Охотно бы я пожил здесь подольше. Но вот в чем беда: библиотека открывается во вторник, и профессор пригласил своего коллегу на вторник показать мне некоторые архивные материалы… Так что официально я, собственно, отпущен до вторника и должен был бы уехать уже в понедельник.

– В понедельник. Вот это отлично…

– То есть как отлично?

– Ну да. Ты же знаешь, что я рвусь назад, меня мучает, что я здесь зря сижу, когда меня ждут. Уеду и я в понедельник.

– Глупости. Ничего они тебя не ждут. Прекрасно без тебя обходятся. Что такое день-два? Совсем не вижу, зачем нам торопиться отсюда.

– Один-два дня, по-твоему, ничего не значат?… И это при современной напряженной атмосфере?

– Наши всегда преувеличивают.

Наташа замолкает. Она думает о том, что и на этот раз он исходит только из себя… Еще не было случая, чтобы он по ее просьбе подарил ей лишний час… Надо ехать, Анюта ждет… И никаких колебаний, уступок. Это закон. Почему же он не допускает, что и она может торопиться. Что и для нее один лишний день здесь потеря.

– Помнишь, Сеня, – как бы вслух думает Наташа, – два года тому назад мы встретились с тобою в N.?

– Помню. Что же?

– Ты помнишь, я захворала. Ангина… Был жар… В городе ни единой знакомой души… Противный отель… Помнишь, как я тогда просила тебя провести со мной один день, один только день, просто чтобы не лежать одной в чужой, неуютной гостинице. Тогда я говорила тебе: Сенечка, один день… что значит Анюте один день, когда она всегда с тобою… Ты знаешь, редко просила у тебя что-нибудь, а тогда я просила. Но ты уехал. А я осталась одна, больная, в полубреду…

– Почему ты это вспоминаешь? – У Семена Семеновича смущенное, несчастное лицо.

– Потому что, когда дело идет о тебе, ты понимаешь, что и один день может иметь значение. А когда дело идет обо мне, о моих желаниях, ты со мною не считаешься. Странное неравенство.

Наташа говорит с непривычным спокойствием, с холодком.

– Как это я не считаюсь с твоими желаниями, Наташенька? Ты несправедлива, голубчик. Когда же это я тебя насиловал? Ты скажи. Так нельзя упрекать, без фактов. Если я что не так делаю, так бессознательно, нехотя… Я совсем не желаю «неравенства»…

– Ну, оставим это. Право, это не так важно теперь. Просто надумалось, и сказала.

Наташа пытается перевести разговор на другие темы.

Но Семен Семенович отвечает рассеянно. Он ходит по комнате и думает. И вдруг лицо его просветлело. На губах добрая, ласковая улыбка, которую Наташа всегда так любила, а в глазах забавная, милая, детская лукавость.

Он посматривает на Наташу поверх очков:

– Ну, Наташенька, я пойду постригусь. А потом пойдем с тобою город смотреть.

Он подошел к Наташе и с серьезной нежностью поцеловал ее глаза, потом обе руки и как-то сконфуженно-спешно скрылся за дверь.

– Ты поскорей, а то стемнеет, – успела только крикнуть ему Наташа.

Семен Семенович вернулся гораздо скорее, чем ожидала Наташа.

– Уже вернулся; Так скоро побрился?

У него лукаво-таинственный вид.

– Что же ты делал? – Его вид и смешит, и интригует Наташу. Так улыбаются матери на «тайны» детей.

– Отгадай.

– Ишь какой. Где же мне догадаться? Расскажи, Сенечка, ну, расскажи.

Она, смеясь, тормошит его.

– Посылал телеграмму профессору, – и он ребячливо высовывает язык.

– Телеграмму? Какую?

– Сказать, что я вернусь только в пятницу. Вот.

– Сеня!

Он ожидал, что Наташа в порыве благодарности бросится душить его. Но Наташа стоит с опущенными руками, и в лице не радость, а что-то незнакомое, злое…

– Ты послал телеграмму, ты отсрочил отъезд, не спросив меня, не посоветовавшись. Как же ты мог это сделать? Как ты решился, как ты…

– Наташа, что же это?

– Ты же знаешь: последний срок для моего отъезда вторник.

– Но, Наташа, ты же сама обиделась на меня, когда я только заикнулся, что должен бы уехать уже в понедельник вечером… Ну вот, ради тебя, чтобы показать тебе, как я. с тобой считаюсь, как я дорожу тобою, больше, чем работой, больше, чем всем… Я думал, ты обрадуешься, а ты…

У него вид несправедливо разобиженного ребенка.

Наташа пытается что-то объяснить и сама себя прерывает. К чему? Отчего, отчего их души все время точно проходят мимо друг друга? Не слышат друг друга. Вот и сейчас: Сенечка хотел сделать ей радость, как он ее понимает; для него послать профессору телеграмму об отсрочке – это громадная уступка. Это доказательство его «большой любви». И раньше, да раньше Наташа была бы из-за одного этого на седьмом небе. А сейчас… И опять больно шевелятся ощущения-мысли: «поздно». Теперь поздно. Наташа решила «заговорить» инцидент, отвести разговор, придать ему легкий, не больной вид.

Она только прикинула в уме срок дороги и мягко доказала ему, что дольше среды обоим оставаться здесь «неразумно». Не хватит финансов. Да и не покажется ли это подозрительным профессору? А вдруг Анюта действительно приедет в Г.?

Наташа говорила теперь как опытная мать, знающая психологию своего ребенка. О себе она не упоминала больше, будто она вовсе не торопится. Даже поблагодарила его за желание сделать ей такую радость и остаться с ней еще несколько дней.

Семен Семенович понемногу успокоился. Когда они, через час, шли под руку по затихшим улицам старого города, у Семена Семеновича снова было легко на душе, радостно, даже подъемно.

А Наташе казалось, что она показывает город симпатичному родственнику, с которым очень приятно, не скучно, но без которого можно и обойтись в жизни.

XVI

– Знаешь, Наташа, мне кажется, что это были самые светлые дни за многие годы, – говорил Семен Семенович, закрывая свой чемодан. Он уезжал на час раньше Наташи.

– Ты находишь?

– А ты разве нет? Правда, ты иногда была какая-то странная… Точно чужая, но стоило мне прислушаться к твоей душе, – он говорит ее словами, – подойти к твоему настоящему «я», и эта чуждость таяла, исчезала. Правда?… Ты была такая веселая, хохотушка. Я тебя давно такой не видал… И я уезжаю счастливый… Почти счастливый…

Семен Семенович задумывается, и вдруг непривычным движением он становится на колени возле Наташи и зарывает голову в ее платье…