Сумасбродка

У офицера было время присмотреться к ней. По-видимому, отчаяние на ее лице тронуло его, он жестом указал ей на соседнюю уличку, как бы говоря: «Уходи!»

Женщина упрямо продолжала стоять.

— Чего ты хочешь? — снова спросил офицер; он заметил, что кое-кто из солдат встает, очевидно радуясь новой жертве.

— Чего хочу? Только одного: чтобы вы меня расстреляли, — ответила женщина.

По акценту парижанин понял, что перед ним иностранка. В нем разгоралось любопытство. Он подошел к ней.

— Вы не француженка?

— Нет, но дело Франции и Коммуны — это мое кровное дело. Вы должны меня расстрелять.

Солдаты дико загоготали, некоторые из них уже стояли на ногах; офицер приказал им отдыхать. Не очень-то они его слушались, но он хотел спасти жертву, которая сама напрашивалась на смерть.

— Пули вам жалко? — спросила женщина. — Их у вас достаточно, с пруссаками вам уже не надо драться, а наших осталось немного…

Она презрительно рассмеялась.

— О, какие вы были храбрые, когда расправлялись с Коммуной, а вот пруссакам позволяли брать себя в плен тысячами!

Офицер, опасаясь, как бы она не разъярила солдат, резко приказал ей молчать, схватил за руку и оттащил подальше, немного в сторону.

— Замолчи и ступай! — крикнул он бешено.

— Почему вы меня не расстреливаете? Безжалостные!

— Потому что ты безумная, — кричал офицер, — а сумасшедших французский солдат не принимает всерьез.

— Так ведь вся Коммуна была домом сумасшедших, таких же, как я, — смеялась женщина, — а вы над ней не сжалились; не жалейте же и меня.

— Прочь! — кричал упрямый офицер.

— Что ж, мне остается Сена, — проговорила женщина.

Ее лицо и этот голос, полный боли и отчаяния, производили на молодого офицера все более сильное впечатление. Он дал знак одному из капралов и что-то шепнул ему на ухо.

Капрал, грозно подступив к ожидавшей, схватил ее за руку и повел за собой. Она шла покорно, может быть, надеясь на смерть.

Между тем капрал стал стучать в ворота стоявшего на углу трактира, затем грохнул палашом в дверь, выругался по-солдатски и, когда дверь наконец отворилась, втолкнул туда женщину.

На пороге стоял побледневший хозяин.

— Ты ответишь мне за нее головой, — крикнул капрал, — это поджигательница, одна из главных. Лейтенант приказал отдать ее тебе под стражу. Найди для нее такую комнату, чтобы она не могла ни из окна оттуда выскочить, ни убежать. И дай ей чего-нибудь поесть. И повторил:

— Головой за нее ответишь.

Трактирщик, бросив на женщину опасливый и брезгливый взгляд, тотчас провел ее в нижнюю комнатку с зарешеченным окном.

В углу стояла кровать, был и стол с двумя стульями.

Заключенная равнодушно оглядела комнату, затем, повинуясь безотчетному инстинкту, шагнула к кровати. Не успел вышедший на минуту хозяин вернуться с бутылкой вина и хлебом, как она уже спала мертвым сном.

Этот сон мог и впрямь быть смертью, так тих он был и глубок. Встревоженный хозяин приник ухом к ее губам — дыхание было едва слышно… Однако она была жива.

На рассвете отряд отозвали, с площади перед трактиром его перевели куда-то в другое место. По дороге лейтенант вошел в трактир и пошептался с хозяином, сунув ему в руку несколько монет. Старый француз только головой покачал — понял.

Уже близился полдень, когда женщина проснулась; с удивлением обнаружив, что еще жива, она встала и хотела тотчас уйти, но дверь была заперта. На стук явился толстый трактирщик, кляня всех на свете за то, что ему не дают покоя.

С заключенной он обходился сурово.

— Тише мне тут! — крикнул он ей. — У меня приказ никуда вас не выпускать.

Отругав ее, он запер дверь, но через несколько минут вернулся с завтраком, ворча, поставил его на стол и ушел.

Остолбенелая женщина долго смотрела на еду с отвращением; в конце концов руки ее сами потянулись к ложке. Она хотела умереть, но не могла бороться с голодом.

Ворчливый трактирщик принес ей также и обед, однако по-прежнему держал ее под замком.

Прошло несколько дней. В покоренном Париже тщательно выискивали еще оставшихся в живых коммунаров, их отдавали под суд, расстреливали, ссылали на вечное поселение.

Страшная это была месть.

Хозяин трактира ждал, должно быть, что с минуты на минуту за женщиной придут, но никто не приходил. Эта гордая, молчаливая, угрюмая преступница одним своим неустрашимым мужеством завоевала симпатии старого француза. Он боролся с собой, напоминал себе, что перед ним взбесившаяся поджигательница, — не помогло, чувство жалости к несчастной оказалось сильней.

Служанка чуть ли не силой заставила ее переодеться, хозяйка взамен старого истрепанного платья прислала ей свое. Впрочем, женщина почти не сопротивлялась, сама давала им делать с ней, что хотят. Целыми днями сидела она у окна и глядела на улицу погасшими глазами, молча, словно немая.

Но постепенно в этой импровизированной тюрьме владевшая ею лихорадка унялась, успокоилось сердце, а может быть, возвращалась и воля к жизни.

Однажды вечером в трактире появился запомнивший женщину молодой офицер. У нее было лицо, которое трудно забыть.

Он спросил хозяина, как она вела себя все это время.

— Сидит бледная как мертвец и молчит, — ответил, пожав плечами, трактирщик, — трех слов она мне не сказала.

Открыли каморку, лейтенант вошел, женщина, увидя его, не встала. Он присел около нее на плохоньком стуле и молча вглядывался в ее лицо, еще прекрасное, а теперь одухотворенное следами отчаяния и сомнения.

— Я пришел вам помочь, спасти вас, — сказал офицер. — У вас было время прийти в себя, вы, должно быть, потеряли кого-то в этой несчастной борьбе… Теперь, когда первая боль прошла, когда к вам вернулось желание жить, скажите, что я могу для вас сделать?

— Вы? Для меня? — ответила женщина. — Мне ничего не надо, даже жизни. Вы думаете, что, одарив меня жизнью, оказали мне милость? Нет, это судьба моя не позволяет мне умереть тогда, когда я хочу этого больше всего. Да что мне с ним делать, с этим вашим даром? — прибавила она с болью и презрением. — Я уже ни во что не верю, и нет у меня никого на свете!

— А не могли бы вы вернуться на родину?

— Я? — женщина рассмеялась. — Никогда! Вы отняли у меня желание умереть, верно, но не дали мне желания жить. Что дальше?

Ее слова, манера выражения все больше трогали офицера; убежденный, что это не женщина из простонародья, как показалось ему вначале, что она должна была принадлежать к другому миру, он чем дальше, тем все сильней жалел ее.

— Скажите, что я могу для вас сделать?

— Сама не знаю, — равнодушно ответила женщина.

— Кто-то же есть у вас в этом городе?

— Ни души; единственный человек, который не был мне чужим, присоединился к Коммуне и погиб за нее. Там, на углу… я видела его мертвое тело.

Она посмотрела в окно и прибавила:

— Он выбрал себе счастливый конец, но я?

Лейтенант смешался, женщина бросила на него быстрый взгляд.

— Отдайте меня версальцам, там я выпрошу себе пулю.

— Нет, это невозможно! — воскликнул офицер. — Накиньте на себя что-нибудь и пойдемте со мной, я найду для вас убежище, Надо жить.

Покорно и все так же равнодушно женщина оделась с помощью трактирщицы, которая охотно услужила ей шляпкой и накидкой. Офицер подал ей руку, они вышли.

Вечером наша незнакомка, в которой читатель легко узнал Зоню, оказалась в небольшом кружке женщин; лейтенант оставил ее на их попечение.

С жалостью, хотя и не без страха, смотрели на нее эти женщины и дети. Она сидела молча, покорная и равнодушная, позволяя делать с собой все, что угодно.

Первыми, уже на третий день, освоились с ней две девочки. Долго ходили они вокруг нее, прежде чем осмелились подступиться; одна, опершись на колени, смотрела ей в глаза, другая приглядывалась сбоку.

Знакомство началось с их тихого щебета, эти дети примирили ее с жизнью. Вечером девочки сидели у нее на коленях, и они доверительно перешептывались о чем-то. На следующий день они уже были друзьями навеки, и Адельфинка шагу не хотела ступить без своей старшей приятельницы.