Брожение

Янка закрыла все двери, чтобы не слышать музыки, и села в столовой, которая превратилась теперь в своеобразную швейную мастерскую, где две швеи шили свадебные наряды. Одна — молодая, привезенная из Кельц, другая — старая, седая, с желтым сморщенным лицом и выцветшими голубыми глазами; вся ее жизнь прошла в шитье приданого, в помещичьих усадьбах она была непревзойденным авторитетом по части мелочей дамского туалета. Она спросила, накалывая иглой вишню из варенья, стоявшего перед ней на блюдечке:

— Скажите, готовы уже вензеля на белье?

— Да, их вчера прислала вышивальщица. Хотите взглянуть?

— Очень. — Она снова взяла вишню. Янка принесла целую кипу разного белья.

— И-и-и — без короны! Слыханное ли дело? Одни буквы: годится только для евреек и для мещанок! — буркнула старуха, презрительно поджав губы. — Мне казалось, вы имеете право на корону с пятью зубцами? — спросила она осторожно.

— Да, но я считаю, что этого делать не надо, так как… — Янка покраснела под вопросительным и дерзким взглядом швеи.

— Не надо? Шляхетской короны не надо? Что вы такое говорите? Я знаю немало случаев, когда расстраивались свадьбы из-за того, что невеста от большого вольномыслия не хотела, чтоб белье метили шляхетским гербом. Вот, к примеру, в Плоцке панна Гурницкая, из магнатской семьи. Я шила для нее приданое, белье обшивали настоящими кружевами из Валансьена, фарфор выписывался прямо из Севра, и все же свадьба расстроилась, о чем панна Гурницкая потом сожалела, но было поздно. Да и как это можно, чтоб шляхтянка стыдилась своих гербов? Это ужасно, это конец света, — закончила швея с искренним возмущением, умолкла и погрузилась в работу.

Швейные машинки, не переставая, стучали.

— Эти короны еще не поздно сделать, не правда ли? — минуту спустя спросила Янка.

— Я очень советовала бы запаковать все и отослать обратно.

— Пани Мартина, как нашивать воланы на эту кофточку? — спросила младшая швея — щуплая девушка с иссиня-бледным лицом и черными, гладко зачесанными на прямой пробор волосами.

— Вы не знаете! — воскликнула пани Мартина с высокомерным удивлением. — Это ужасно, это конец света! А впрочем, вполне естественно, ведь вы из первоклассного ателье! — улыбнулась она с ехидством и наколола иголкой вишню. — Помню, в Люблине пришлось мне шить приданое для панны Вóйны из магнатской семьи. Прислали мне в помощь девушку из первоклассного варшавского ателье. Хо-хо… славненькая, в модной шляпке, словно сошла с журнальной картинки, с нею был чемодан, набитый любовными письмами и косметическими средствами. Все были ею восхищены: она говорила по-французски, играла на рояле и даже пела, но как швея обладала такими удивительными способностями, что даже платья не умела застегнуть! Через неделю я отослала ее назад в Варшаву!.. — закончила она и с необыкновенной важностью отправила в рот вишню.

Воцарилось молчание.

— Это платье следовало бы отделать бархатом, вельвет слишком груб. Помню, в Познани у Мельжинских, в графской семье…

— Барышня! Позвольте вас на минутку! — крикнула Янова из кухни.

Янка, не дослушав, вышла.

— Вот уж несколько дней, как я собираюсь поблагодарить вас за все и уехать, — начала кухарка робко, целуя Янке руки.

— Почему?.. А я думала взять вас с собой в Кроснову…

— Никак не могу, барышня! Я договорилась с пани Залеской, она заберет меня с собой в Варшаву.

— Если вам мало жалованья, я могу прибавить.

— Я не из-за денег, деньги что, ведь я вас люблю как родную дочку, да вот потянуло меня к своей Анусе, заскучала я, хочу ее повидать.

— Что ж, это можно устроить: отец выдаст вам бесплатный билет до Варшавы и обратно. Вы поедете, увидитесь с дочерью и вернетесь.

— Оно-то, конечно, так, — говорила Янова — да нельзя мне ехать к ней вот просто так — ни с того ни с сего… Вот если подкараулить ее, когда пойдет в школу, тогда можно и поглядеть на нее и поговорить.

— Ну, а почему бы вам не пойти прямо к Зелинским и не попросить свидания с дочкой?

— Да уж, чего бы лучше, но ведь они господа, осерчают, да и Анусе невелика честь перед прислугой и другими людьми, что к ней приходит ее мать-мужичка.

Янке стало жаль старуху, которой стыдится родная дочь, которая сама не решается помыслить о своих правах, желая только счастья своему ребенку; но Янка не сказала ей ничего, что думает по поводу ее дочери, опасаясь рассеять иллюзии, которыми та жила.

— Хорошо, поезжайте с пани Залеской, если вас это больше устраивает, а надумаете вернуться — у меня всегда найдется для вас место.

— Дай вам бог счастья, барышня, и здоровья, и побольше детей и богатства за вашу доброту. А я вот и сама грешным делом подумывала: как только на лето, к святому Яну, приедет моя Ануся с господами в Зеленки, вернусь в Кроснову — отсюда и к дочке близко, только поле перейти.

— Вот и хорошо. Приезжайте в любое время. А теперь пора подавать самовар. А вы, Рох, просите хозяина пить чай.

Орловский, переодевшись в свой старый, без пуговиц, мундир, тотчас сел к столу.

— Пани Мартина, пани Мария, чай уже подан.

Мария села за стол, а Мартина взяла стакан и поставила его на швейную машину.

— Вы бы пододвинулись ближе к столу, пани Мартина, вам будет удобнее, — заметил Орловский.

— Премного вам благодарна, премного, — Мартина бросила на Марию печальный взгляд и села у швейной машины.

— Не желаешь ли ты, отец, завтра побывать в Кроснове? Пан Анджей придет к нам обедать, после обеда вместе отправимся туда.

— Поезжай, дочка, у нас нет времени: конец месяца, нанесло много снегу, поезда постоянно опаздывают, перерывов в сообщении ждем со дня на день, нам нельзя ни на час оставить службу, — ответил спокойно Орловский. Впрочем, голос у него иногда пресекался, и тогда он подозрительно глядел вокруг, протирал глаза и только потом продолжал говорить снова.

Весь вечер он просидел, наблюдая с интересом за работой швей, расспрашивая их о жизни. Мартина отвечала ему с уважением, серьезно, а когда он ушел в свою комнату, шепнула Янке:

— У вашего отца удивительно благородное, аристократическое лицо. Я разбираюсь в таких вещах, а вы, барышня, отказывались от короны. В Подолье я знала господ Крушельницких, магнатская семья; старик Крушельницкий… Я шила приданое для его внучки…

— Может, кончим на сегодня работу, — прервала ее Янка; ей наскучили уже эти бесконечные воспоминания.

Она отправилась в свою комнату; сквозь двери до нее донесся приглушенный голос Мартины:

— Как вы могли сесть за один стол с господами! Это ужасно, это конец света!.. Они, конечно, не могут не пригласить, потому что только невежи этого не делают, но вы должны понимать, что за вежливость следует платить вежливостью. Красиво вы ведете себя, нечего сказать!

— Пани Мартина, что же в этом плохого?

— Поймите, не подобает простым людям садиться вместе с господами. Если бы я была панной Яниной, я бы не потерпела этого. Иногда, правда, следует притвориться робкой, удивленной, восхищенной, конечно, следует… — Дальше она заговорила так тихо, что Янка уже не могла расслышать ни слова, и через некоторое время погрузилась в сон.

Вскоре она проснулась: из столовой сквозь щели спущенной портьеры пробивался в ее темную комнату свет. Янка встала, желая выяснить, кто из женщин так засиделся.

Она отодвинула портьеру и заглянула в комнату: кровать Марии была задвинута ширмой, а Мартина стояла перед зеркалом в венчальной фате, задрапировавшись белым атласом, который был куплен для Янкиного платья. Зеркало, хоть Янка смотрела на него сбоку, отражало всю фигуру Мартины. Опустив фату на лицо, Мартина преклонила колени, вытянула сухую, жилистую руку, словно ожидая, что ксендз накроет ее епитрахилью, и что-то прошептала. Потом она подняла с лица вуаль и долго, очень долго смотрелась в зеркало: слезы медленно текли по ее старческому, изборожденному морщинами лицу, а синие опухшие губы подрагивали от страдания. Тяжело, словно опираясь на чью-то руку, прошла она несколько шагов по комнате; затем сняла фату и уложила все на место, погасила лампу и пошла спать со странно просветлевшим, встревоженным и счастливым лицом и глазами, исполненными непонятного восторга.