Венерин волос

20 ноября 1915 г. Пятница.

Именины у Ани Трофимовой. Танцы, смех. Выбежала в уборную, заперлась, разревелась. Как можно веселиться, если он через три дня уедет - и может быть, навсегда!

22 ноября 1915 г. Воскресенье.

Завтра Алеша уходит на фронт.

Мы ходили по улицам, замерзли, зашли в кинематограф. Ничего не видела - только шевелящийся слепой луч в темноте. Было странно и невозможно - завтра он уедет на фронт, а мы тут сидим, смотрим какую-то ерунду. Я потянула его за руку: “Пойдем!”. Ушли, не досмотрев до конца.

Не знаю: писать об этом или нет.

Напишу.

Мы пришли к нам. Поднялись ко мне в комнату. Я заперла дверь изнутри. Выключила свет. Обняла его. Сказала: “Возьми меня, Алеша!”. Так мы стояли, обнявшись посреди комнаты. Он стал говорить, что не может так, а я сказала: “Я так хочу!”. Оба боялись и стеснялись. Нет, ничего не буду писать.

Я ничего не понимаю, что произошло. Знаю только, что я все сделала не так!

На душе очень тяжело. Все было и больно, и стыдно. Ничего не получилось. Он ушел, ничего мне не объяснил. Что? Что я сделала не так?

Алеша, как я тебя люблю, и как мне плохо и страшно!

23 ноября 1915 г. Понедельник.

Сегодня проводили Алешу. Поехали все на вокзал, было много разных знакомых. Поезд стоял на путях, где уже кончились платформы, мы долго шли по шпалам. Я все ждала, когда Алеша подойдет ко мне, а он то был окружен друзьями, то стоял с родителями. Мне после вчерашнего было так неловко, так нехорошо, что не смела к нему подойти. Потом он подошел, и мы обнялись. Не могла посмотреть ему в глаза. Все женщины кругом, кто провожает сыновей, братьев, женихов, плачут, а на меня будто напал столбняк. Только прижалась к его шинели и смотрю в каком-то оцепенении, как солдаты взбегают в вагон по доскам - и как доски под ними прогибаются.

А когда расходились, услышала краем уха, как кто-то кому-то шепнул про меня: “Он, может, не вернется, а у нее ни слезинки”. Даже знаю, кто это сказал.

И вот пришла домой и разрыдалась.

Алешенька, как же я буду теперь жить без тебя?

Он подарил мне на память часики - в крышке прядь его волос.

24 ноября 1915 г. Вторник.

Первый день без Алеши.

День святой Екатерины. Днем - литературно-музыкальное утро для младших классов, вечером - концерт-бал для старших. Не пошла.

Только что вернулась от Нины Николаевны. Читала монолог “Я одна…” и все срывалась, несколько раз начинала сначала - “Я одна…”. А сама думаю: что за черт, я вовсе не одна и вовсе не там, где должна быть по действию пьесы, а в этой комнате, пропахшей старушечьим телом. И вот передо мной на столе графин с водой, которая должна отстаиваться и очищаться с помощью брошенной туда серебряной ложки, иначе старуха, называющая меня деточкой, не пьет. И вдруг все эти слова, которые я должна была говорить по сцене, показались враньем и чепухой. И снова пытаюсь начать: “Я одна…”.

И тут поняла: я учусь никакому не искусству, я учусь врать. Стало противно и скучно. Кое-как отбарабанила и поскорее убежала.

Села писать письмо Алеше. А что писать - не знаю. Хотела написать, как я его люблю, и не могу. С ума схожу - что я не так сделала? Я все сама в тот вечер испортила! Что он теперь обо мне думает?

Я хотела целовать его, ласкать, я хотела чтобы он был со мной счастлив! Почему все вышло так ужасно?! И так стыдно! Так стыдно, и больно, и нехорошо!

От Алеши ничего.

27 ноября 1915 г. Пятница.

От Алеши ничего.

Как вспомню опять тот вечер, как я стала расстегивать кофточку, как схватила его руку и притянула к себе - так опять нестерпимо стыдно! И как он стеснялся, как мучался, что у него ничего не получается! И как потом мы одевались, боясь взглянуть друг другу в глаза!

Прости меня, Алеша, это я во всем виновата!

1 декабря 1915 г. Вторник.

Нина Николаевна сегодня рассказывала про гастроли в Москве знаменитого мейнингского театра, как со сцены вдруг запахло сосной при изображении леса.

Я решила, что больше не буду к ней ходить.

От Алеши ничего. Наверно, после того что тогда произошло, он больше мне не напишет.

4 декабря 1915 г. Пятница.

Наконец-то письмо от Алеши!

Ждала, ждала, а вот оно пришло, и я не могла открыть конверт - перечитывала по несколько раз адрес - его рука, его почерк.

“Дорогая моя! Любимая! Далекая!”

Проглотила, пробежала строчки - три страницы - выискивая главное, а главное в самом конце: “Вот мы расстались, и только теперь по-настоящему понял, как много в этой жизни ты для меня значишь и как сильно я тебя люблю, и как по сравнению с моей любовью ничтожны и страх умереть, и вся эта война!”.

Переписываю строчки из его письма, и Алеша будто приближается, будто он где-то совсем рядом, за моим плечом. Будто мы соединяемся с ним вот так: через эти слова, через эти буквы!

“Послал тебе письмо еще с дороги, но не знаю, получила ли ты его. У меня все хорошо”. Ничего я не получила, Алеша! Ничего!

“Сижу в землянке, устроенной из погреба разрушенного дома. На столе - бутылка, увы, молока, хлеб и свеча. Мы сегодня стреляли только утром. Я один на батарее. Офицеры ушли все в деревню.

Я целый день теперь занят - это адъютантство не так уж обременительно, но зато нельзя отойти от телефона. Заснешь, а под ухом дребезжит - сейчас же просыпаешься и слушаешь, а потом бежишь докладывать командиру.

Вчера в 10 вечера сообщили, что летит дирижабль. Я тотчас приказал потушить все огни, и через несколько минут началась страшная канонада. В звездном небе мелькала красная, мигающая звездочка, около нее, вокруг, рвались снаряды. Скоро дирижабль был совсем над нами. В воздухе стала страшная трескотня и свист от снарядов. Осколки и пули падали вниз, производя звук вроде того, который производит молоко во время дойки коровы, но только длительней. Снаряды рвались очень близко и часто, огнем освещали корпус дирижабля - сигарообразный, темный”.

И еще три страницы. Перечитала сто раз. Господи, спаси его и сохрани!

Только теперь, после того как он уехал туда, где ему грозит смерть, каждый день, каждый час, я стала понимать, что такое любовь, и как я не умела любить и показать ему мою нежность, все, что я чувствую к нему, и даже просто не умела сказать о своей любви! И вдруг стало ясно, как же я неимоверно ниже и недостойна его и как я перед ним виновата за то, что так мало любви дала ему!