Мадемуазель де Мопен

Об их экипировке можно получить представление по рисункам Делла Белла и Ромейна де Хоха; это богато отделанные платья, струящиеся пышными складками; они переливаются, как голубиные горлышки, и играют всеми мимолетными цветами радуги; тут и широкие рукава, из-под которых выглядывают другие рукава, и гофрированные воротники из ажурных кружев, вздымающиеся выше головы, коей они служат рамой, и корсажи, перегруженные бантами и вышивкой, шнуровки, причудливые драгоценности, эгретки из перьев цапли, ожерелья из крупного жемчуга, веера из павлиньих хвостов с зеркальцами посредине, туфельки без задников и башмачки на толстенной подошве, гирлянды искусственных цветов, блестки, газ, расшитый серебряной и золотой канителью, румяна, мушки и все, что сообщает пряный и пикантный оттенок театральным костюмам.

Эти наряды, собственно, не в английском духе и не в немецком, не во французском, не в турецком, не в испанском и не в татарском, хотя понемногу напоминают обо всех этих странах и в каждой позаимствовали самое изящное и самое характерное. Одетые таким образом актеры могут произносить все, что угодно, не нарушая правдоподобия. Фантазия вольна устремляться в любую сторону, стиль может всласть разворачивать свои пестрые кольца подобно ужу, греющемуся на солнышке; самые что ни на есть экзотические изыски ума вольны без опаски распускать свои причудливые лепестки и распространять вокруг аромат амбры и мускуса. Ничто этому не препятствует, ни место действия, ни имена, ни костюмы.

Как занятно и как очаровательно то, что они декламируют! Уж эти-то прекрасные актеры не станут, как драматические крикуны, кривить рот в гримасе и таращить глаза, чтобы поэффективнее выпалить тираду; равно не напускают они на себя и вид изнуренных работяг, волов, которые впряглись в действие и поскорее влекут его к концу; они не перемазаны слоем мела и румян толщиною в полдюйма; они не носят жестяных кинжалов и не прячут на всякий случай под накидками свиных пузырей, полных куриной кровью; они не потрясают все теми же засаленными лохмотьями на протяжении целых пяти актов.

Говорят они не спеша, без крику, как люди из хорошего общества, не придающие большого значения тому, что делают; влюбленный объясняется своему кумиру в любви с самым что ни на есть беспечным видом; в разгар болтовни он хлопает себя по ляжке кончиком перчатки или поправляет себе кружево коленом. Дама рассеянно стряхивает росу со своего букета или вместе с горничной занимается рукоделием; влюбленный весьма мало заботится о том, чтобы растрогать жестокую; главная его цель — сорвать с ее уст россыпи жемчужин и охапки роз и с истинной расточительностью разбросать кругом сокровища поэзии; часто он даже совсем уходит на задний план и предоставляет автору ухаживать за своей возлюбленной вместо себя. Ревность не входит в число его недостатков, и нрав у него самый покладистый. Воздев глаза к парящим в воздухе полотнищам и театральным фризам, он любезно ждет, покуда поэт выскажет то, что промелькнуло в его воображении, а потом уж вновь подхватывает свою роль и опускается на колени.

Все завязывается и развязывается с восхитительной безалаберностью; следствия совершенно беспричинны, а причины не приводят к следствиям; самое остроумное действующее лицо изрекает более всего глупостей; самое глупое высказывается остроумнее всех; юные девушки ведут речи, от которых закраснелись бы куртизанки; куртизанки изрекают высоконравственные сентенции. Самые неслыханные приключения следуют одно за другим, не получая никакого истолкования; благородный отец мчится из Китая в бамбуковой джонке только затем, чтобы признать свою похищенную дочку; боги и феи только и делают, что снуют вверх и вниз в колесницах. Действие погружается в море под топазовый купол волн и блуждает по океанскому дну в коралловых и мадрепоровых лесах, или взвивается к небу на крыльях жаворонка и грифона. Диалог носит самый общий характер; в нем участвует лев, испуская мощные ахи и охи; стена говорит своими расщелинами, и кто угодно имеет право прервать самую интересную сцену, лишь бы у него были припасены для этого подходящая острота, ребус или каламбур: ослиную голову Основы ждет такой же благосклонный прием, как белокурую голову Ариэля; остроумие автора обнаруживается в какой угодно форме; и все эти противоречия подобны граням, отражающим разные стороны его таланта, добавляя им все цвета, играющие в призме.

Эти явные беспорядок и неразбериха в конечном счете ухитряются передать реальную жизнь в ее фантастической ипостаси точнее, чем добротнейшая нравоописательная драма. Каждый человек заключает в себе все человечество, и если он пишет все, что приходит ему в голову, то добивается большего успеха, чем копируя под лупой предметы, существующие вне его.

О прекрасное семейство! Юные романтические воздыхатели, барышни-путешественницы, услужливые субретки, язвительные шуты, простоватые лакеи и поселяне, добродушные короли, чьи имена неведомы историку, а королевства — географу, буффоны в пестрых трико, клоуны с метким ответом и с головокружительным прыжком наготове, все вы, чьими улыбчивыми устами вещает свободный каприз, — люблю вас, обожаю вас больше всех и превыше всех: Пердита, Розалинда, Селия, Пандар, Пароль, Сильвий, Леандр и другие, все эти обольстительные персонажи, такие лживые и такие искренние, вы, что на радужных крыльях безумия воспаряете высоко над реальностью, вы, в ком поэт видит самое заветное олицетворение радости, меланхолии, любви и мечты, таящиеся под самой фривольной и беспечной оболочкой!

Среди этих пьес, которые пишутся для фей и разыгрываются при лунном свете, есть одна — она-то меня главным образом и пленяет; пьеса эта такая бродячая, такая кочевая, интрига в ней так туманна, а характеры так причудливы, что сам автор, не зная, как ее озаглавить, дал ей название «Как вам это понравится» — название растяжимое и подходящее к чему угодно.

Читая эту странную пьесу, переносишься в неведомый мир, о котором, правда, сохранил проблески воспоминаний: перестаешь понимать, жив ты или умер, спишь или бодрствуешь; грациозные образы нежно улыбаются и дружелюбно приветствуют тебя мимоходом; при виде их ощущаешь волнение и беспокойство, словно сейчас, вдруг, за поворотом дороги повстречался со своим идеалом или внезапно перед тобой вырос призрак твоей первой возлюбленной. Текут ручьи, лепеча приглушенные жалобы; ветер, сочувственно вздыхая, колеблет ветви дряхлых деревьев старого леса над головой старого герцога-изгнанника, и покуда меланхолический Жак роняет философские сетования, которые уносит течением вместе с листьями ивы, вам чудится, что все это говорите вы сами и что самые тайные и смутные мысли вашего сердца стали ясны и озарились светом.

О юный сын доблестного рыцаря Роланда де Буа, беспощадно гонимый судьбой! Все равно я не в силах тебе не завидовать; у тебя есть верный слуга, славный Адам, чья старость еще столь свежа под снегами седины! Тебя изгоняют, но сначала ты хотя бы изведал борьбу и торжество; твой злобный брат похищает все твое достояние, но Розалинда отдает тебе цепь со своей шеи; ты беден, но ты любим; ты покидаешь родину, но дочь твоего гонителя следует за тобой.

Темные Арденны распахивают свои широколиственные объятия, чтобы принять и укрыть тебя; заботясь о твоем ложе, добрый лес расстилает в глубине своих пещер самый мягкий мох; он склоняет над твоим челом свои своды, чтобы уберечь тебя от солнца и дождя; он выражает тебе свою жалость слезами источников и вздохами ланей и молодых оленей; он превращает свои скалы в удобнейшие пюпитры для твоих любовных посланий; он протягивает тебе колючки своих кустов, чтобы наколоть на них письма, и велит атласной коре своих осин уступить острию твоего стилета, когда тебе вздумается вырезать вензель Розалинды.

Если бы можно было, юный Орландо, подобно тебе иметь про запас обширный тенистый лес, чтобы удалиться туда, уединиться в своем горе, и если бы на повороте аллеи можно было повстречать ту, которую ищешь, — переодетую, но узнаваемую! Увы, мир души — это вам не зеленый Арденнский лес, и лишь на клумбе поэзии расцветают те дикие и капризные цветочки, аромат которых дарует забвение. Напрасно мы проливаем слезы — они не струятся прекрасными серебряными водопадами; напрасно мы вздыхаем — никакое сочувственное эхо не дает себе труд вернуть нам наши пени, украсив их игрой слов и ассонансами. Понапрасну цепляем мы по сонету на колючки каждого ежевичного куста — никогда Розалинда их не получит, и попусту испещряем мы древесную кору возлюбленными вензелями.