Отчий дом. Семейная хроника

С весны до осени под жгучим солнцепеком, среди раскаленных песков, тучами вздымающихся во время ветров над городком, зимой отрезанным от всего мира и засыпающим, как медведь в берлоге, этот маленький муравейник, казалось, имел исключительную миссию от правительства: вываривать, вялить и высушивать впрок, как делают с воблой, души человеческие.

Летом домики от закрытых ставен казались пустыми. Скудная растительность от пыли казалась искусственной. Улицы пустовали. Даже собак не было видно и слышно. Жители, раздевшись почти донага, валялись до вечера, как снулые щуки. Немногие ползали, как мухи осенью, к Волге и сидели на берегу в полудремотном состоянии.

Под вечер свершалось чудо. Странно так: вдруг начинали выползать из ворот люди, раскрываться ставни, начинало бренчать разбитое фортепиано.

Словно волшебник плеснул на мертвый городок чудесной живой водой!

И тогда оказывалось, что и в этом спящем царстве есть исправник, полицейское управление, номера для приезжающих, в которые никто не приезжает, лавки с колониальными товарами… Есть даже кружок любителей драматического искусства, что доказывалось тем обстоятельством, что ковыляющий на клюке инвалид-солдат ходит по улицам с кувшином и мазилкой и ляпает на заборы афишу, обещающую «Женитьбу Белугина» [232].

Жизнь даже из-под камня гонит живую травинку!

Казалось бы, что Черный Яр — самое подходящее место для исправления политических преступников: все крамольное должно из них выпариться. Скука — адская, жара — адская, лень — непролазная, тоска — смертная. А не исправлялись! Бацилла революции и тут не дохла. Горсточка ссыльных продолжала питаться собственным соком: спорили, горячились, сходились и расходились, возвеличивали и развенчивали друг друга, судились судом чести, влюблялись, решали мировые вопросы и судьбы государства Российского…

Временами, однако, по веснам, наступал вдруг такой момент, когда всем становилось тошно смотреть друг на друга: все сказано, все выяснено, каждый видит другого насквозь, знает, что тот скажет, как поступит, какой жест сделает. Тогда кто-нибудь вдруг возьмет да и убежит из Черного Яра.

Событие, которое сразу окрылит всю ссыльную публику! Такой же подъем бывает, когда появится новый политический свежий человек! Беда тогда этому новичку: как клопы, накинутся на этого свежего человека.

Так было с Григорием Николаевичем, когда он появился в роли ссыльного в Черном Яру. Переполох вышел необычайный. Засуетились, запищали, как мыши в подполье. Еще бы! Брат, родной брат чуть-чуть не повешенного Дмитрия Кудышева! Впрочем, тут спорили: одни утверждали, что — брат родной, другие, — что брат двоюродный.

Не успел Григорий Кудышев выпить чаю с дороги, как в дверь номера постучали. Предполагая, что это просто предупредительный знак номерной прислуги, Григорий продолжал умываться, освободившись от пиджака и жилета. Тогда за дверью прозвучал мелодичный женский голос:

— Можно к вам на одну минуту?

Григорий всегда был конфузлив и застенчив, а после долгого одиночного заключения совершенно отвык от женского общества.

— Простите, — виновато заговорил он в щель слегка приотворенной двери. — Я не совсем одет — умываюсь.

— Эка важность! Вы в брюках?

— Я? Да, я… но…

— Этого у нас вполне достаточно. На одну минуту!

— Позвольте… я сейчас того…

Но было поздно: дверь отворилась, и появилась хорошенькая девушка с искусственно серьезным лицом.

— Вы ссыльный?

— Да.

— Вы брат того Кудышева, который… которого чуть не повесили с Ульяновым по процессу «Первого марта»?

Григорий смутился:

— Почему вы этим интересуетесь?

— Я от кружка, от колонии политических. Меня послали узнать. Брат вы?

— Ну что ж… брат.

— Родной или двоюродный?

— Ну… родной брат.

— Пока больше ничего.

Девушка протянула руку, крепко пожала руку Григория и, уходя, отрекомендовалась:

— Я — Татьяна Николавна Линева. По делу Сабунаева [233].

На другой день в номер Григория Николаевича зашел господин средних лет, по лицу из интеллигентов, по костюму не то мещанин, не то фабричный, с длинной трубкой во рту, и отрекомендовался уполномоченным представителем колонии:

— Степан Скворешников! [234] Наверное, слыхали?.. Я статистик-экономист, сотрудничаю в «Юридическом вестнике»… [235] Освещаю вопросы с точки зрения материалистического понимания истории. Я, батюшка, могу себя считать первым марксистом в России… Плеханов [236] и заграничная братия со своей «Охраной труда» [237] пошла по моим следам… А пальма первенства все-таки за мной…

Григорий совершенно отстал от современности и плохо понимал, о чем идет речь, а гость понял его молчание как признак несочувствия своему направлению и, оборвавши самовосхваление, деловито и лаконично передал приглашение колонии прийти по сообщенному адресу вечером на кружковой чай.

После первого же товарищеского чая, на котором все ощупывали новичка в программном отношении и попутно ругались между собою, Григорий почувствовал себя здесь чужим и далеким. То, что было для Григория значительным, для этих людей не стоило выеденного яйца, и наоборот: что казалось им значительным, не трогало Григория. Своими ересями по адресу социализма и коммунизма он вызывал сперва злость и нападки, а потом общий хохот. Революционное реноме Григория быстро пало, и все, не исключая женщин, перестали относиться к нему серьезно и начали называть просто Гришенькой.

Изредка Григорий Николаевич посещал все-таки «чайное повечерие», не зная, куда бы пойти. Слушал рефераты «первоучителя Скворешникова» и шумные споры разномыслящих слушателей после реферата. Сидел смирненько в уголке и не ввязывался, так как все вопросы, которые он пытался было задавать на вечерних сходках, оказывались «не относящимися к делу»…

Скворешников читал о росте капитализма в России, о путях революции, об интеллигенции как категории капиталистического строя, и так сух и безразличен был в своих цифрах и выкладках, словно и сама Россия-то существовала только для того, чтобы подтвердить марксовский «Капитал» [238].

Сперва эти рефераты сопровождались боями до хрипоты и ссор, но с течением времени ересь уже перестала возмущать. Терпеливо слушали, тайно позевывая от уныния, и не возражали. А Скворешников воспринимал это как победу и гордился…

Вот уже третий год, как этот «первоучитель марксизма» разъезжает по городам и городкам Волги и проповедует евангелие от Карла Маркса [239]. Владимира Ульянова числит в своих новообращенных учениках, но жестоко критикует его статьи, появившиеся за границей под псевдонимом Ленин:

— Марксист, да ненастоящий! Неправоверный. Перескочки делает [240].

Целый год Григорий Николаевич слушал рефераты, но однажды потерял терпение, выступил с заявлением, что для того, чтобы народ воспринял социализм, необходимо освятить его идеей Бога и христианской моралью. Скворешников сразу оборвал:

— Стара шутка! Нас на мякине не проведешь.

Только посмеялись над Гришенькой и его отсталостью. Кто теперь верит в Бога? Только научные невежды да попы некоторые, а весь религиозный культ служит только буржуазии для устрашения эксплуатируемого человечества.

Григорий перестал посещать чайные повечерия. А вскоре произошел и совершенный разрыв с колонией.

Пришла девочка, дочка одного ссыльного, и принесла Григорию письмо: