Прощай, оружие!

У нас не было никого знакомых в Монтре. Мы шли по берегу озера и видели лебедей, и бесчисленных чаек, и буревестников, которые взлетали, как только подойдешь поближе, и жалобно кричали, глядя вниз, на воду. Поодаль от берега плыли стаи гагар, маленьких и темных, оставляя за собой след на воде. Придя в город, мы пошли по главной улице и рассматривали витрины магазинов. Там было много больших отелей, теперь закрытых, но магазины почти все были открыты, и нам везде были очень рады. Была очень хорошая парикмахерская, и Кэтрин зашла туда причесаться. Хозяйка парикмахерской встретила ее очень приветливо, это была наша единственная знакомая в Монтре. Пока Кэтрин причесывалась, я сидел в пивном погребке и пил темное мюнхенское пиво и читал газеты. Я читал «Корьере делла сера» и английские и американские газеты из Парижа. Все объявления были замазаны типографской краской, вероятно, чтобы нельзя было использовать их для сношений с неприятелем. Это было невеселое чтение. Дела везде обстояли невесело. Я сидел в уголке с большой кружкой темного пива и вскрытым бумажным пакетом pretzeis [род печенья (нем.)] и ел pretzeis, потому что мне нравился их солоноватый привкус и то, каким вкусным от них становилось пиво, и читал о разгроме. Я думал, что Кэтрин зайдет за мной, но она не заходила, и я положил газеты на место, заплатил за пиво и пошел искать ее. День был холодный, и сумрачный, и зимний, и камень стен казался холодным. Кэтрин все еще была в парикмахерской. Хозяйка завивала ей волосы. Я сидел в кабинетике и смотрел. Это меня волновало, и Кэтрин улыбалась и разговаривала со мной, и голос у меня был немного хриплый от волнения. Щипцы приятно позвякивали, и я видел волосы Кэтрин в трех зеркалах, и в кабинетике было тепло и приятно. Потом хозяйка уложила Кэтрин волосы, и Кэтрин посмотрела в зеркало и немножко изменила прическу, вынимая и вкалывая шпильки; потом встала.

– Мне прямо совестно, что я так долго.

– Monsieur было очень интересно. Разве нет, monsieur? – улыбнулась хозяйка.

– Да, – сказал я.

Мы вышли и пошли по улице. Было холодно и сумрачно, и дул ветер.

– Ты даже не знаешь, как я тебя люблю, – сказал я.

– Ведь, правда, нам теперь очень хорошо? – сказала Кэтрин. – Знаешь что? Давай зайдем куда-нибудь и вместо чая выпьем пива. Для маленькой Кэтрин пиво очень полезно. Оно не даст ей слишком сильно расти.

– Маленькая Кэтрин, – сказал я. – Вот лентяйка!

– Она умница, – сказала Кэтрин. – Она себя очень хорошо ведет. Доктор говорит, что мне полезно пиво и что оно ей не даст слишком сильно расти.

– Ты правда не давай ей расти, и если она будет мальчик, он сможет стать жокеем.

– Пожалуй, если уж родится ребенок, надо будет нам в самом деле пожениться, – сказала Кэтрин. Мы сидели в пивной за столиком в углу. На улице уже темнело. Было рано, но день был сумрачный, и вечер рано наступил.

– Давай поженимся теперь, – сказал я.

– Нет, – сказала Кэтрин. – Теперь неудобно. Уже слишком заметно. Не пойду я такая в мэрию.

– Жаль, что мы раньше не поженились.

– Пожалуй, так было бы лучше. Но когда же мы могли, милый?

– Не знаю.

– А я знаю только одно. Не пойду я в мэрию такой почтенной матроной.

– Какая же ты матрона?

– Самая настоящая, милый. Парикмахерша спрашивала, первый ли это у нас. Я ей сказала, что у нас уже есть два мальчика и две девочки.

– Когда же мы поженимся?

– Как только я опять похудею. Я хочу, чтобы у нас была великолепная свадьба и чтоб все думали: какая красивая пара.

– Но тебя это не огорчает?

– А отчего же мне огорчаться, милый? У меня только единственный раз было скверно на душе, это в Милане, когда я почувствовала себя девкой, и то через пять минут все прошло, и потом тут больше всего была виновата комната. Разве я плохая жена?

– Ты чудная жена.

– Вот и не думай о формальностях, милый. Как только я опять похудею, мы поженимся.

– Хорошо.

– Как ты думаешь, выпить мне еще пива? Доктор сказал, что у меня таз узковат, так что лучше не давать маленькой Кэтрин очень расти.

– Что он еще сказал? – я встревожился.

– Ничего. У меня замечательное кровяное давление, милый. Он в восторге от моего кровяного давления.

– А что еще он сказал насчет узкого таза?

– Ничего. Совсем ничего. Он сказал, что мне нельзя ходить на лыжах.

– Правильно.

– Он сказал, что теперь уже поздно начинать, если я до сих пор не ходила. Он сказал, что ходить бы на лыжах можно, только падать нельзя.

– Он шутник, твой доктор.

– Нет, в самом деле, он очень славный. Мы его позовем, когда придет время родиться маленькому.

– Ты его не спрашивала, пожениться ли нам?

– Нет. Я ему сказала, что мы женаты четыре года. Видишь ли, милый, если я выйду за тебя, я стану американкой, а по американским законам, когда б мы ни поженились, – ребенок считается законным.

– Где ты это вычитала?

– В нью-йоркском «Уорлд алманак» в библиотеке.

– Ты просто прелесть.

– Я очень рада, что буду американкой. И мы поедем в Америку, правда, милый? Я хочу посмотреть Ниагарский водопад.

– Ты прелесть.

– Я еще что-то хотела посмотреть, только я забыла что.

– Бойни?

– Нет. Я забыла.

– Небоскреб Вулворта?

– Нет.

– Большой Каньон?

– Нет. Но и это тоже.

– Что же тогда?

– Золотые ворота! Вот что я хотела посмотреть. Где это Золотые ворота?

– В Сан-Франциско.

– Ну, так поедем туда. И вообще я хочу посмотреть Сан-Франциско.

– Отлично. Туда мы и поедем.

– А теперь давай поедем на вершину горы. Хорошо?

– В пять с минутами есть поезд.

– Вот на нем и поедем.

– Ладно. Я только выпью еще пива.

Когда мы вышли, и пошли по улице, и стали подниматься по лестнице к станции, было очень холодно. Холодный ветер дул из Ронской долины. В витринах магазинов горели огни, и мы поднялись по крутой каменной лестнице на верхнюю улицу и потом по другой лестнице к станции. Там уже стоял электрический поезд, весь освещенный. На большом циферблате было обозначено время отхода. Стрелки показывали десять минут шестого. Я посмотрел на станционные часы. Было пять минут шестого. Когда мы садились в вагон, я видел, как вагоновожатый и кондуктор вышли из буфета. Мы уселись и открыли окно. Вагон отапливался электричеством, и в нем было душно, но в окно входил свежий холодный воздух.

– Ты устала, Кэт? – спросил я.

– Нет. Я себя великолепно чувствую.

– Нам недолго ехать.

– Я с удовольствием проедусь, – сказала она. – Не тревожься обо мне, милый. Я себя чувствую прекрасно.

Снег выпал только за три дня до рождества. Как-то утром мы проснулись, и шел снег. В печке гудел огонь, а мы лежали в постели и смотрели, как сыплет снег. Madame Гуттинген убрала посуду после завтрака и подбросила в печку дров. Это была настоящая снежная буря. Madame Гуттинген сказала, что она началась около полуночи. Я подошел к окну и посмотрел, но ничего не мог разглядеть дальше дороги. Дуло и мело со всех сторон. Я снова лег в постель, и мы лежали и разговаривали.

– Хорошо бы походить на лыжах, – сказала Кэтрин. – Такая досада, что мне нельзя на лыжах.

– Мы достанем санки и съедем по дороге вниз. Это для тебя не опаснее, чем в автомобиле.

– А трясти не будет?

– Можно попробовать.

– Хорошо бы, не трясло.

– Немного погодя можно будет выйти погулять по снегу.

– Перед обедом, – сказала Кэтрин, – для аппетита.

– Я и так всегда голоден.

– И я тоже.

Мы вышли в метель. Повсюду намело сугробы, так что нельзя было уйти далеко. Я пошел вперед, протаптывая дорожку, но пока мы добрались до станции, нам пришлось довольно долго идти. Мело так, что невозможно было раскрыть глаза, и мы вошли в маленький кабачок у станции и, метелкой стряхнув друг с друга снег, сели на скамью и спросили вермуту.

– Сегодня сильная буря, – сказала кельнерша.

– Да.