Самопознание Дзено

Сделать это мне было тем более легко, что Карла, узнав меня, покраснела и бросилась было обратно в комнату, устыдившись (как я узнал позднее) того, что ее застали в скромном, поношенном платьице.

После того как она меня узнала, я счел своим долгом как-то объяснить свой приход:

— Я принес книгу, которая, по-моему, должна вас заинтересовать. Если хотите, я могу оставить ее и сразу же уйти. — Прозвучало это довольно резко — во всяком случае, так мне показалось, — хотя по смыслу в моих словах не было ничего оскорбительного: смысл сказанного был таков, что я предоставляю решить ей — уйти мне или остаться и изменить Аугусте.

Она решила этот вопрос сразу, потому что тут же взяла меня за руку, чтобы я не убежал, и ввела в комнату. У меня потемнело в глазах от волнения, Вызванного не столько нежностью прикосновения, сколько самой этой фамильярностью, которая, как мне показалась, сразу же решила мою и Аугусты судьбу. Поэтому вошел я, как мне кажется, не без некоторого сопротивления, и когда я вспоминаю всю историю своей первой измены, у меня всегда такое ощущение, будто меня вовлекли в нее насильно.

Залившись румянцем, Карла стала удивительно красива. Я был приятно удивлен, когда понял, что если меня и не ждали, то, во всяком случае, надеялись на мой приход. Она сказала с довольным видом:

— Так, значит, вам захотелось еще раз увидеть меня? Еще раз увидеть бедную девушку, которая так вам обязана?

Если б я захотел, я мог бы, конечно, сразу заключить ее в объятия, но я об этом даже не думал. То есть настолько не думал, что даже не ответил на ее слова, показавшиеся мне компрометирующими, и сразу принялся говорить о Гарсии и о том, как необходима ей эта книга. Говорил я с таким жаром, что у меня вырвалось несколько необдуманных слов. Гарсиа должен был сделать ее голос твердым, как металл, и легким, как воздух. Из него она узнает, что звучащая нота может представлять собою только прямую линию, а точнее сказать, даже не линию, а плоскость, совершенно гладкую, словно полированную плоскость.

Я опомнился только, когда она перебила меня, чтобы разрешить мучившее ее сомнение:

— Так, значит, вам не нравится, как я пою?

Этот вопрос меня поразил. Я действительно подверг ее пение суровой критике, но так как сделал это невольно, то и запротестовал самым искренним образом. И протестовал я так убедительно, что мне показалось, будто эти мои слова, относящиеся исключительно к пению, снова заставили меня почувствовать всю ту любовь, которая привела меня в этот дом. Мои слова были настолько полны любви, что в них сквозила значительная доля искренности.

— Как вы могли такое подумать? Разве был бы я сейчас здесь, если бы это было так? Я уже давно стою на площадке и наслаждаюсь вашим пением — таким очаровательным и необыкновенным в своей наивности. Я только считаю, что для полного совершенства вашему голосу еще кое-чего не хватает, и поэтому-то я и принес вам эту книгу.

Какую, однако, власть имела надо мной Аугуста, если я с таким упорством продолжал отрицать, что привело меня сюда не что иное, как желание!

Карла слушала мои льстивые речи, в смысл которых она не могла даже как следует вникнуть. Слишком уж она была проста, хотя — как я скоро с удивлением обнаружил — и не лишена при этом здравого смысла. Она сказала, что у нее самой есть серьезные сомнения насчет своего таланта и голоса: она чувствует, что не делает успехов. После нескольких часов занятий она часто позволяла себе в виде отдыха и награды за труды спеть «Мое знамя», и каждый раз надеялась обнаружить в своем голосе что-нибудь новое. Но ее всегда ждало одно и то же: она пела не хуже, чем раньше, и, может, даже просто хорошо, как уверяли ее все, кто ее слушал, и я в том числе (тут ее красивые темные глаза обратились ко мне с робким вопросом, ясно говорившим о том, как необходимо ей еще раз услышать мои слова, в которых она продолжали сомневаться), но никакого прогресса заметно не было. Учитель говорил ей, что в искусстве нет постепенного прогресса, есть только огромные скачки, которые ведут к цели, и что в один прекрасный день она проснется великой артисткой.

— Но до этого еще так далеко, — добавила она, глядя перед собой и видя, должно быть, все предстоявшие ей скучные и мучительные часы.

Честным человеком считается человек прежде всего искренний, и с моей стороны было бы в высшей степени честно, если бы я посоветовал бедной девушке оставить пение и сделаться моей любовницей. Но я еще не отошел так далеко от городского сада, а кроме всего прочего, у меня не было твердой уверенности в том, что я в состоянии правильно судить об искусстве пения. К тому же вот уже несколько минут меня смущала мысль об одном человеке — об этом неотвязном Коплере, который все праздники проводил у меня на вилле со мной и с моей женой. Пора было найти какой-то предлог, чтобы попросить девушку не рассказывать ему о моем визите. Но я так ее об этом и не попросил, не зная, в какую форму облечь свою просьбу, и хорошо сделал, потому что несколько дней спустя мой бедный друг заболел и вскоре умер.

Пока же я сказал ей, что она найдет в Гарсии все, что ей нужно, и на какую-то минуту — но всего лишь на минуту — она поверила и, волнуясь, стала ждать чуда от этой книги. Однако, увидев перед собой такое множество слов, она усомнилась в эффективности содержавшегося в них волшебства. Я читал теорию Гарсиа по-итальянски, по-итальянски же ее объяснял, а когда этого было недостаточно, переводил ее еще и на триестинский, но в горле Карлы ничего не шевельнулось, а прок от этой книги мог сказаться только так. Но хуже всего то, что я и сам скоро понял, что в моих руках эта книга немногого стоит. Трижды перечитав все эти объяснения и не зная, что с ними делать, я отомстил за свое бессилие тем, что начал их критиковать. Этот проклятый Гарсиа тратил свое и мое время только на то, чтобы доказать, что человеческий голос — раз он способен издавать разные звуки — нельзя считать единым и цельным инструментом. Но в таком случае и скрипку можно было рассматривать как целый набор инструментов! Может быть, я поступил и неправильно, сообщив Карле это свое критическое замечание, но находясь рядом с женщиной, которую хочешь завоевать, трудно упустить возможность продемонстрировать ей свое превосходство над другими. Она и в самом деле пришла в восторг от моего замечания, но тут же в буквальном смысле этого слова отстранила от себя книгу, которая была нашим Галеотом, [23] хотя ей и не было суждено сопровождать нас до самого грехопадения. Однако я еще не примирился с мыслью, что ее придется оставить, и отложил чтение до следующего раза. Но когда Коплер умер, она стала мне больше не нужна. Между этим домом и моим порвалась теперь всякая связь, и только моя собственная совесть могла задержать дальнейшее развитие событий.

Но уже в тот день мы почувствовали некую близость, гораздо большую, чем можно было ожидать после получасового разговора. Я заметил, что единодушие в критической оценке всегда внутренне сближает людей. Бедная Карла воспользовалась возникшей близостью, чтобы посвятить меня в свои горести. После вмешательства Коплера они зажили скромно, но без особых лишений. Теперь их смущала только мысль о будущем. Ибо Коплер, хоть и приносил в строго установленные дни выхлопотанное пособие, не позволял им твердо на него рассчитывать. Он не желал доставлять себе лишнего беспокойства и предпочитал, чтобы беспокоились они. К тому же и эти деньги он давал им не просто так: он стал в доме настоящим хозяином и требовал, чтобы ему докладывали обо всем, вплоть до самых ничтожных мелочей. Горе им, если они позволяли себе какую-нибудь трату, которая не получила его предварительного одобрения! Недавно мать Карлы была больна, и девушке, занятой домашними делами, пришлось на некоторое время бросить пение. Узнав об этом от учителя, Коплер устроил ей сцену и заявил, что в таком случае нечего было беспокоить порядочных людей просьбами о помощи. Несколько дней они прожили как в кошмаре, боясь, что их снова бросят на произвол судьбы. Когда же Коплер наконец вновь появился в их доме, он не только возобновил все прежние условия, но даже точно установил, сколько часов в день Карла должна сидеть за фортепьяно и сколько может тратить на хозяйство. И еще пригрозил, что будет наведываться к ним в самые неожиданные часы и проверять, что они делают.