Дьявольские повести

Однажды я сказал об этом Розальбе. В тот вечер я был у нее один.

Я рано ушел из кафе, оставив там офицеров за оживленной игрой в карты и бильярд. Был уже вечер, но вечер в Испании, где раскаленное солнце с трудом отрывается от неба. Розальбу я застал полуодетой: она подставляла ветру прокаленные африканским зноем обнаженные плечи и руки, в которые я столько раз впивался губами и которые в известные моменты волнения, рождавшегося перед моими глазами, приобретали тон сердцевины земляники, как говорят художники. Волосы ее, отяжелевшие от жары, ниспадали на золотистую шею, и вот такая, растрепанная, неприбранная, томная, она была прекрасна и способна соблазнить самого сатану в отместку за Еву! Навалившись грудью на столик, она писала. Ну, если уж Пудика писала, то, без сомнения, любовнику, назначая ему свидание и в очередной раз собираясь стать неверной майору Идову, так же молча глотавшему ее измены, как она — наслаждение. Впрочем, когда я вошел, письмо было уже написано, и она, намереваясь его заклеить, плавила на огне свечи голубой воск с серебряными точками, который до сих пор стоит у меня перед глазами, и сейчас вы узнаете, почему воспоминание об этом голубом воске с серебряными точками столь отчетливо сохранилось во мне.

«А где майор?» — смутившись при моем появлении, спросила эта женщина, всегда умевшая доказать гордости и чувствам мужчины, что ее взволновал именно его приход.

«Сегодня он безумствует за картами, — ответил я, смеясь и с вожделением посматривая на лакомое розовое пятно, проступившее у нее на лице, — а я безумствую по другой причине».

Розальба поняла меня, но нисколько не удивилась. Она давно уже была уверена, что всегда сумеет разжечь желание в мужчине, с какого бы конца света он к ней ни явился.

«Полно! — медленно протянула она, хотя алость, которой мне так хотелось испить на ее одновременно обворожительном и отвратительном лице, превратилась в пурпур при мысли, что я ей подал. — Полно! Время ваших безумств кончилось».

И она приложила печатку к кипевшему на письме воску, который погас и застыл.

«Вот ваш портрет! — бросила Розальба с дерзким вызовом. — Секунду назад еще обжигал, а сейчас холоден».

С этими словами она перевернула письмо и наклонилась, чтобы надписать адрес.

Нужно ли мне повторяться, пока вам не надоест? Я, разумеется, не ревновал эту женщину, но мы ведь все одинаковы. Мне невольно захотелось узнать, кому она пишет, и для этого я, поскольку все еще стоял, наклонился над нею, но взгляд мой был пленен ложбинкой меж плеч, этой пьянящей и поросшей пушком расселиной, где я напечатлел столько лобзаний, и, намагниченный открывшейся мне картиной, я бросил в этот ручей любви еще один поцелуй, ощущение которого помешало Розальбе писать. Она вскинула склоненную над столиком голову, как будто ее укололи в спину раскаленной иглой, и упала на спинку кресла; она смотрела на меня с той смесью желания и смущения, в которой и заключался секрет ее обаяния, и я, завороженный ее взглядом и все еще стоя позади нее, приник к ее полураскрытым влажным розовым губам с таким же поцелуем, что мгновением раньше напечатлел в ложбинке между плечами.

Однако у этой ломаки было чутье тигра. Неожиданно она вся напряглась и шепнула:

«Сюда поднимается майор. Он наверняка проигрался, а при проигрыше он ревнив. Он закатит мне страшную сцену. Спрячьтесь-ка, а я его сплавлю».

И, вскочив с кресла, она распахнула большой шкаф, где висели ее платья, и втолкнула меня туда. Думаю, что на свете мало мужчин, которым не приходилось прятаться в шкафу при появлении мужа или официального покровителя.

— Тебе еще повезло со шкафом! — позавидовал Селюн. — Мне однажды пришлось лезть в мешок из-под угля. Разумеется, это случилось до моего проклятого ранения. Я тогда служил в белых гусарах. Можешь себе представить, в каком виде я выбрался из мешка!

— Да, — горько вздохнул Менильгран, — таковы уж накладные расходы адюльтера и дележа женщины! В такие минуты самые задиристые забывают о гордости, становятся из жалости к перепуганной бабенке столь же трусливы, что она, и подло прячутся. Насколько помнится, меня вдобавок чуть не вырвало, когда я лез в этот шкаф в мундире и при сабле, да еще, что уж вовсе смешно, ради особы, которая забыла думать про честь и которую я не любил.

Но у меня не было времени размышлять о том, какую низость я совершаю, отсиживаясь в потемках, где мое лицо задевали платья, пьянившие меня запахом ее тела. То, что я услышал, быстро оторвало меня от сладострастных мечтаний. Вошел майор. Розальба угадала — он был в убийственном расположении духа и, как она предсказывала, в припадке ревности. Заранее склонный к подозрениям и гневу, он, вероятно, сразу заметил забытое на столе письмо, подписать адрес на котором Пудике помешали два мои поцелуя.

«Это еще что за послание?» — вспылил он.

«Письмо в Италию», — спокойно ответила Пудика.

Ее невозмутимость не ввела его в заблуждение.

«Неправда!» — загремел он: этого человека довольно было немного поскоблить, чтобы под Лозеном обнаружился солдафон, и одно-единственное слово его обнажило передо мной личную жизнь двух людей, тщательно скрывавших происходившие между ними сцены, образец которых я сейчас наблюдал.

Я ничего не видел, но все слышал, а слышать было для меня все равно, что видеть. Их жесты угадывались по словам и интонациям, потому что голоса уже через несколько секунд зазвучали в диапазоне предельной ярости. Майор требовал, чтобы Пудика показала ему это письмо без адреса, а та, успев его выхватить, упорно отказывалась отдать. Идов попробовал прибегнуть к силе. Я услышал топот и звуки борьбы, но, как вы понимаете, майор оказался сильнее. Он отобрал письмо и прочел. В письме назначалось свидание мужчине, и из него явствовало, что мужчина этот счастлив и ему снова обещают счастье. Но мужчина был не назван. Идиотски любопытный, как все ревнивцы, майор безуспешно домогался узнать имя того, с кем ему изменяет Пудика. А она отомстила за письмо, вырванное из ее выкрученной и, возможно, пораненной руки, прокричав во время схватки: «Ты ломаешь мне руку, негодяй!» Опьянев от ревности, насмешек и вызова, которым явилось это письмо, просветившее Идова только в том смысле, что оно подтверждало — у Розальбы есть любовник, еще один любовник, майор пришел в бесчестящее мужчину бешенство и осыпал Пудику недостойной, извозчичьей бранью. Я уж думал, он изобьет ее. Впрочем, дошло и до этого, но позже. Он упрекнул ее — в каких выражениях! — в том, что она… то, что она есть. Он вел себя по-скотски, мерзко, возмутительно, а она на все это безобразие ответила как истая женщина, которой нечего больше терять, которая до конца изучила мужчину, совокуплявшегося с ней, и которая знает, что в основе их грязного сожительства — вечная вражда. Она держалась не столь неблагородно, зато выказывала в своей холодности больше свирепости, оскорбительности и жестокости, нежели он в гневе. Она была ироничной и наглой, смеялась истерическим смехом самого острого пароксизма ненависти и на поток ругани, изрыгаемой майором ей в лицо, отвечала словами, которые умеют находить только женщины, когда им хочется довести нас до безумия, и которые падают на нас, неистовых и возмущенных, как зажженные гранаты на пороховой погреб. Из всех этих оскорбительных слов, холодно и обдуманно отточенных, больше всего Идова ранили ее уверения в том, что она не любит его и никогда не любила. «Никогда! Никогда! Никогда!» — повторяла она с радостной яростью, словно выделывая антраша у него на сердце! Эта мысль — что она никогда его не любила — особенно нестерпимо и успешней всего сводила с ума счастливого фата, мужчину, чья красота произвела столько опустошений в женских сердцах и у которого за любовью к Розальбе стояло еще его тщеславие! Поэтому наступила минута, когда, не в силах больше выдерживать укусы ее безжалостно повторяемых слов, которым он не хотел верить и от которых продолжал отмахиваться, он, безумец, возразил, словно его вопрос мог служить опровержением и словно призывая в свидетели воспоминание: «А наш ребенок?»