Русские в начале осьмнадцатого столетия

— Господи! — вскричала Марфа Саввишна. — Так ты был у них в полону?

— Был, тетушка.

— И тебя не зарезали, пе повесили, не закопали живого в землю?

— Нет, тетушка, Бог помиловал. Напротив, они и в плену меня не оставили, а отпустили с честью и даже дали мне проводников. Вот потому-то я и думаю, что у нас с турками положен штиль-штанд.

— Штиль-штанд! — повторил Данила Никифорович.

— Да, дядюшка, то есть армистициум.

— Армистициум. А это что такое?

— Сиречь перемирие.

— Ну так бы и сказал, братец. Да что это, племянник, или у вас в Питере-то все так товорят?

— О нет, дядюшка, как можно, чтоб все так говорили! Ведь и в Петербурге много людей непросвещепных.

— Вот что! Ну, этого я еще не знал. Так, по-вашему, просвещенный человек должен говорить по-русски так, чтоб его свои не понимали?.. Ох вы, петербургские! перехитрили вы, кажется!

— Ну, прощай, любезный! — сказал Шетнев, — пора домой.

— Батюшка Герасим Николаевич, — молвила Марфа Саввишна, провожая гостя, — ты поедешь мимо Нимфо-доры Алексеевны Добрынской, заверни к пей на минутку, скажи о нашей радости и о том, что мы слышали от Васеньки…

— Извольте, Марфа Саввишна. Только она мне не поверит.

— Что ты, батюшка!

— Право, не поверит. Да не прогневайтесь, и я пе вовсе верю вашему племяннику. Человек служивый говорит то, что ему приказано. Ну, да утро вечера мудренее: узнаем когда-нибудь всю правду. Прощайте, матушка!

— Долго ли ты у нас пробудешь? — спросил Данила Никифорович Симского.

— Не знаю, дядюшка. Коли мир состоится, так, может быть, мне дадут здесь отдохнуть. Теперь позвольте на часок отлучиться…

— Куда?

— Я видел в Сенате моего однополчанина, Андрея Степановича Мамонова, и обещал побывать у него сегодня до обеда.

— Ну, ступай, мой друг… Да постой, я велю тебе заложить мою одноколку

— Нет, дядюшка, мне езда до смерти надоела, пойду лучше пешком.

— Только, пожалуйста, Васенька, — сказала Марфа Саввишна, — не замешкайся, дай мне насмотреться на тебя, мое сокровище!

— Часа через два непременно ворочусь, тетушка. Мамонов жил все там же, то есть на Варварке, в доме своего родственника, Шеина. Симский, входя к нему, повстречался с каким-то барином, который, посторонясь, отвесил ему низкий поклон. Лицо этого господина показалось Симскому знакомым, но он никак не мог припомнить, где его видел.

— Спасибо, друг сердечный, — вскричал Мамонов, — спасибо! Я думал, что ты не сдержишь своего слова. Чай, все твои родные так за тебя и уцепились. И то сказать, выходец с того света!

— Да, любезный, тетушка собиралась по мне панихиду служить.

— Ну, Симский, хороша ваша белокаменная! Вот сплетпица-то, подумаешь!.. И всех вас перебили, и турки идут на Москву.

— Да за этим, Мамонов, дело пе станет и у нас в Петербурге. Конечно, там поменьше праздных людей, так и вздорных слухов не так много, как здесь; а все, я думаю, и там вестей-то не оберешься.

— Судя по тому, Симский, что ты рассказывал мне в Сенате, у нас с турками должен быть армистициум, так надобно надеяться, что скоро будет и мир заключен.

— Да, Мамонов, коли пошло дело на переговоры, так авось как-нибудь поладят.

— Ах, дай-то Господи! Тогда, может быть, и моя командировка кончится. Нет, Василий Михайлович, из мочи выбился. Такая скука, что я подчас с ума схожу.

— А невесты-то, Мамонов?

— Что невесты!.. И они надоели, пересмотрел я их больше сотни; все одно и то же. Сначала это меня забавляло, а теперь нет. Да и Федосья Игнатьевна перестала ко мне жаловать. Видно, догадалась, что я на бобах ее провожу. Была у меня здесь одна знакомая, Аграфена Петровна Ханыкова; с ней можно было время проводить: барыня умная, с хорошей эдюкацией, да и та давно уж уехала в Воронеж, чтоб быть поближе к мужу, который на службе в Азове. Ягужинские уехали из Москвы, Стрешневы также, у Гутфеля умерла старуха теща, так что он никого не принимает. Ну, тоска, да и только!

— Однако ж у тебя гости бывают. Вот я сейчас повстречался в дверях с каким-то господином, лицо мне знакомо, только не могу вспомнить, где я его видел.

— Это один магистратский чиновник, Ардалион Михайлович Обиняков, он везде шатается. Вот мошенник-то, братец, так уж я тебе скажу! Знаешь ли, зачем он у меня был? Да вот я расскажу все дело. Тебе известно, что мне поручено забирать на службу всех недорослей из дворян и новиков, которые не явились к своей команде. Вот я почти всех забрал: кто сам явился, кого привезли насильно. Один только, словно клад, мне пе дается: какой-то сорокалетний новик, князь Шелешпанский. Охотился ли ты когда, Симский, с борзыми собаками?

— Как же. Мой покойный батюшка любил псовую охоту.

— А случалось ли тебе травить лису?

— Случалось.

— Так ты знаешь, как она проводит и охотников и собак. Ты думаешь: ну, настигли!.. Как бы не так, проклятая вильнет хвостом, собаки промечутся в одну сторону, она шмыгнет в другую — и поминай как звали! Вот точно так же и князь Шелешпанский: уж я ли, кажется, не давал этой лисе угонок. Проведаю, где он, нагряну ни свет ни заря — не тут-то было, и след простыл. Теперь уж третий месяц, как я ничего о нем не слышу. Все его отчины здесь кругом Москвы, а он как в воду канул. Вот перед тобой явился ко мне этот Обиняков и объявил, что князь Шелешпанский скрывается верст за шестьдесят отсюда в лесу, на хуторе богатого помещика Рокотова, и что если я дам ему, Обинякову, команду, так он этого беглеца руками возьмет и представит ко мне в Москву. Да это бы еще ничего, а вот что скверно: я знаю доподлинно, что князя-то Шелешпанского этот самый Обиняков и уговорил от меня прятаться. Каков молодец!

— Да из чего же он это делает?

— Из чего! А вот прочти эту копию с царского указа, — сказал Мамонов, подавая Симскому исписанный лист бумаги.

— Что ж это? — молвил Симский, читая. — Тут речь идет о том, что дозволяется всякому чину торговать с платою пошлины.

— Это пункт первый, читай дальше.

— Пункт второй, — продолжал Симский. — «С семьсот первого году выписать, сколько каких выморочных деревень роздано и кому». И это, кажется, к делу нейдет?

— Читай, читай!

— Пункт третий: «Кто скрывается от службы, объявить в городе, кто такого сыщет или возвестит, тому отдать все деревни того, кто ухоранивался».

— Ну что, любезный, теперь понимаешь, из чего бьется Обиняков?

— Ах он разбойник!

— По мне, хуже разбойника. Подбил человека на дурное дело да сам же на него и в донос.

— И этот мошенник получит все именье князя Шелешпанского?

— Разумеется. Завтра после обеда он отправится с командой, сделает выемку, привезет сюда этого новика, получит от меня свидетельство, а там представит его при своей челобитной в Сенат и отберет у этого бедняжки Шелешпанского все именье, а ведь именье-то какое: с лишком четыре тысячи душ.

— Да что ж, это, — спросил Симский, — тот самый князь Шслешпанский, который был помолвлен на племяннице…

— Аграфены Петровны Ханыковой. Ну да, тот самый. Месяца два тому назад Аграфена Петровна, которая была еще здесь, уведомила меня, что родной ее брат, Максим Петрович, зовет ее на свадьбу племянницы в подмосковное свое село. Надобно тебе сказать, что Ханыкова и слышать не хочет об этой свадьбе. Вот я взял с собою команду и отправился втихомолку к Про-кудину. Подъезжая к селу, я узнал от мужичков, что жених, то есть князь Шелешпанский, прибыл со всем своим поездом в село Максима Петровича. Кажется, я хорошо распорядился: одну часть моей команды оставил на карауле у самой околицы, другой приказал ехать с обыском на село, а сам отправился прямо в господский дом. Свадьбе-то я помешал — это правда, а жених все-таки ушел. Что будешь делать! Сквозь пальцы проскользнул, проклятый!

— Так поэтому он еще не женат? — спросил Симский таким странным голосом, что Мамонов взглянул на него с удивлением и сказал:

— Что ты, брат, поперхнулся, что ль?

— Да!., что-то так… — промолвил Симский, чувствуя, что сердце его совершенно оледенело. — Так ты, Мамонов, — продолжал он, — помешал этому бедняжке жениться на племяннице Прокудина?