Русские в начале осьмнадцатого столетия

— Понятовский, переведи этой турецкой чучеле все, что я буду говорить, да — смотри — слово от слова!

Визирь сел опять на прежнее место, и между ним и шведским королем начался через переводчика следующий разговор.

— Правда ли, визирь, — спросил Карл XII, — что ты хочешь заключить мир с русским царем?

— Правда, — отвечал Мехмет-паша.

— Я надеюсь, этого не будет.

— Нельзя не быть: мир уж заключен.

— Заключен! — вскричал король. — Ах он изменник!.. Да как же ты, Мехмет-паша, осмелился заключить этот мир?

Визирь поглядел с удивлением на своего гостя и сказал:

— Да разве ты не знаешь, что я имею право и войну вести, и мир заключать?

— Вот то-то и худо, что тебе дали это право. У меня бы ты не смел этого сделать. Вот и мои сенаторы вздумали было также умничать, да я послал им мой старый сапог и приказал, чтоб они спрашивались у него, что делать. Переведи ему это, Понятовский!

Вероятно, Понятовский исполнил к точности это приказание, потому что визирь поглядел с ужасом на короля и отодвинулся от него подалее.

— Да для чего же ты, Мехмет-пашат — продолжал Карл XII, — заключил мир с русским царем, когда все войско его и он сам были_в твоих руках?

— Наш закон, — отвечал е важностью визирь, — повелевает щадить врагов, когда они просят помилования.

— А разве этот закон запрещал тебе взять в плен русского царя?

— Взять в плен москов-султана? А кто же бы тогда стал править его царством?

— Ну, вот, — прошептал Карл XII, — говори с этим бессмысленным скотом!.. Да какое тебе дело, Мехмет-паша, что некому бы было управлять русским царством?

— Аллах не любит безначалия, — возразил визирь. Потом, взглянув исподлобья на шведского короля,

промолвил еще несколько слов. Понятовский видимым образом смутился

— Что он еще там бормочет? — спросил король. — Ну что ж ты молчишь, Понятовский?

— Он говорит такой вздор, ваше величество, что, право, не стоит и переводить.

— Все равно, я хочу знать!.. Да смотри — не обманывай меня!

— Он говорит, ваше величество, что нехорошо будет, если все цари станут жить по чужим землям.

Карл XII вспыхнул.

— Ваше величество — сказал торопливо Понятов-ский, — не гневайтесь на ьтого турка: он не знает сам, что говорит.

— Ты прав, Понятовский, — промолвил король, — с этим болваном рассуждать нечего. Поедем!

Он вскочил с дивана, зацепил шпорою за шубу визиря, разорвал ее, потом выбежал вон из палатки, вспрыгнул на своего коня и поскакал назад в Бендеры.

— Собака! — прошептал Мехмет-паша, принимаясь снова курить свою трубку.

Спустя минут десять каймакан вошел к визирю.

— Что ты, Осман? — спросил Мехмет-паша.

— Я пришел донести твоему великолепию, — отвечал каймакан, — что ага Ибрагим захватил в плен двух русских, один из них юз-баши.

— А когда он взял их в плен?

— Ночью, за час до утренней молитвы.

— То есть прежде, чем мы заключили мир с русскими?

— Прежде.

— Так пускай Ибрагим возьмет их себе.

— А я думаю, что их лучше отпустить.

— Зачем?

— Да вот мне сейчас русский рейс-эфенди говорил, что москов-султан послал их с фирманом в свою землю затем, чтоб там скорей сбирали подать, которую он должен положить к ногам великого падишаха.

— Ну, это другое дело!.. Ты правду говоришь, Осман: их должно отпустить. Да уж кстати скажи Ибрагиму, чтоб он взял с собою человек двадцать спагов и проводил этих русских, а не то, пожалуй, их захватят крымские татары. Ведь для этих разбойников все равно, война или мир, им только бы грабить.

Каймакан поклонился и вышел вон. Через полчаса Симский и Фролов, которым отдали оружие, сидели уже на конях.

— Ну, вот, сударь, — сказал Фролов, — Господь нас помиловал! Нас даже и в плен не берут. Ага сказал мне, что едет с нами для того только, чтоб нас не обидели татары.

— Что ж это значит?

— Должно быть, перемирие, сударь. Да, видно, ьа нас очень просил и боярин Шафиров, дай Бог ему много лет здравствовать!

— Хайде! — крикнул ага, и весь поезд двинулся по дороге, ведущей к Яссам.

Теперь мы должны возвратиться опять в Москву, но вы не узнаете ее, любезные читатели:

Она грустна, она уныла, Как мрачная осенняя ночь…

Дурные вести скоро доходят, да это бы еще ничего, что было, того не воротишь; но вот что худо: почти всегда, как будто бы для того, чтоб оправдать пословицу: «Пришла беда, отворяй ворота», за каждой нерадостной вестью следуют тысячи новых, одна другой ужаснее. Есть люди, для которых всякое народное бедствие — сущий клад. В спокойное время они обыкновенно сидят по домам, но случись какая-нибудь общая беда — и они, как зловещие птицы, появятся везде, начнут всех пугать своим отвратительным криком, и надобно отдать справедливость этим вестовщикам горя: они вполне обладают непостижимым искусством — из небольшой мухи сделать огромного слона. На этот раз для них было настоящее раздолье: нашествие турок на святую Русь, погром Москвы, осквернение храмов Божиих — было над чем уму-разуму потрудиться, и, нечего сказать, эти господа потрудились порядком. В Москве не знали ничего верного о положении нашего войска, знали только, по слухам, что дела идут худо; но, по милости этих зловещих птиц, и неробкие люди стали призадумываться; о трусоватых и говорить нечего — те уж давно распорядились: одни припрятали подалее свое серебро и наличные денежки, другие уложились и держали наготове лошадей, чтоб при первой опасности ускакать из Москвы.

Семнадцатого июля, часу в десятом утра, Данила Никифорович Загоскин беседовал в гостиной комнате своего носковского дома с Герасимом Николаевичем Шетневым.

— Да, батюшка Данила Никифорович, — говорил Шетнев, — ты себе верь или нет, а уж шила в мешке не утаишь, — плохо дело!

— Да ведь это только слухи, — сказал Данила Никифорович.

— Какие слухи! Говорят тебе, изо всего русского войска ни одной живой души не осталось.

— Помилуй, любезный! да как же это может быть? Ведь люди не мухи, а и тех всех не перебьешь. Русская-то рать была не маленькая. Ну, коли турок было и впятеро больше…

— Впятеро! Нет, Данила Никифорович, их пришло с лишком шестьсот тысяч, а татар-то собралось вдвое против этого. Говорят, весь Крым поголовно вышел на подмогу к туркам, так уж тут делать нечего, — насилу не возьмешь!

— Воля твоя, Герасим Николаевич, а я этому не верю, не до конца же прогневался на нас Господь. Ведь, по-твоему, и войско и государь…

— Все погибло, любезный, все!.. Вот они, немецкие-то кафтаны!.. Кабы жили да жили по старине…

— А в старину-то нас, чай, никогда не бивали?

— Случалось, да только не этак. Бывало, Господь накажет, а там и помилует.

— Ну так, может быть, и теперь то же.

— Нет, любезный, теперь мы сами от господа отступились, так и он нас покинул. Послушал бы ты, что говорит об этом Лаврентий Никитич Рокотов. Я третьего дня был вместе с ним в селе у Максима Петровича Прокудина.

— Так они помирились?

— Да, помирились, а вчера опять было поссорились.

— За что?

— А вот за что: Максим Петрович так же, как ты, не очень верит слухам. «Как, дескать, мы ни грешны, — говорит он, — а все-таки рабы Божьи, и он не предаст помазаа шка своего и нас, рабов своих, на поругание язычникам». А Лаврентий Никитич и скажи ему на это: «Коли, дескать, все правда, что говорят, так тут есть и гнев и милость Божья. Придет разоренье на святую Русь, — ну что ж: не впервые, — авось как-нибудь оттер-пимся, зато после легко будет. Ведь по мне, дескать, немецкий-то погром хуже турецкого». Батюшки, как Максим Петрович расходился!.. Да, нечего сказать, и я Лаврентия Никитича не похвалил. Ну, коли каким ни есть чудом государь Петр Алексеевич вернется да узнает о таких речах… Господи Боже мой, пропадешь ни за денежку. Насилу, насилу их помирил, да и то, что Лаврентий Никитич догадался и сказал, что он это так… пошутил, чтоб подразнить Максима Петровича.