Сайлес Марнер [= Золото и Любовь., Золотые кудри., Сила Марнер, ткач из Равело]

— С этим все кончено!

Нэнси наклонилась к мужу и поцеловала его.

— Да, боюсь, мы должны отказаться от надежды сделать ее своей дочерью. Нехорошо было бы насильно заставить ее жить с нами. Мы не можем изменить ее воспитания и всего, что оно ей дало.

— Да, — подтвердил Годфри с решительностью, не похожей на его обычно равнодушную и небрежную речь, — существуют долги, которые мы не можем погасить, как денежные, добавив проценты за истекшие годы. Пока я все откладывал и откладывал признание, много воды утекло, и теперь уже поздно. Марнер был прав, говоря о человеке, отвергающем благословение: оно достается кому-нибудь другому. Когда-то я хотел, чтобы меня считали бездетным, Нэнси, — теперь я буду считаться бездетным против моей воли.

— Значит, ты не хочешь объявить всем, что Эппи твоя дочь? — немного помолчав, спросила Нэнси.

— Нет, от этого никому не будет пользы, один только вред. Я постараюсь сделать для нее все, что могу, при той жизни, которую она избрала. Нужно узнать, за кого она собирается выйти замуж.

— Если ты полагаешь, что нет необходимости объявлять об этом, — оказала Нэнси, решив, что теперь она может с полным правом сказать то, о чем раньше считала нужным молчать, — мне бы очень хотелось, чтобы отец и Присцилла ничего не узнали о прошлом, кроме, конечно, того, что произошло с Данси, — этого-то уж не скроешь!

— Я расскажу всю правду в моем завещании, — задумчиво сказал Годфри, — да, я непременно открою всю правду в моем завещании. Я бы не хотел, чтобы меня случайно в чем-либо изобличили, как изобличили Данси. Если же рассказать об этом сейчас, это вызовет только излишние затруднения. Теперь я обязан сделать все, чтобы дать Эппи такое счастье, какого она сама желает. Мне кажется, — добавил он, помолчав, — что она имела в виду Эрона Уинтропа. Я, помнится, видел, как они втроем, вместе с Марнером, шли из церкви.

— Что ж, он человек трезвый и трудолюбивый, — сказала Нэнси, пытаясь смотреть на вещи в возможно лучшем свете.

Годфри снова задумался. Потом поднял печальный взор на Нэнси и сказал:

— Она очень хорошенькая, славная девушка, не правда ли, Нэнси?

— Да, дорогой! У нее твои волосы и глаза. Удивляюсь, как я не замечала этого раньше.

— Мне кажется, теперь, узнав о том, что я ее отец, она невзлюбит меня. Я заметил, что ее обращение со мной с той минуты очень изменилось.

— Ей трудно представить себе, что Марнер — не ее отец, — сказала Нэнси, не желая подтверждать тяжелое впечатление, сложившееся у ее мужа.

— Она думает, что я виноват и перед ее матерью и перед ней. Она считает меня хуже, чем я есть. Она не может думать иначе и никогда не узнает всей правды. То, что моя дочь не любит меня, — тоже мое наказание, Нэнси. Со мной никогда не случилось бы этой беды, если бы я оставался верен тебе и не был таким глупцом. Я должен был знать, что ничего хорошего не выйдет, когда женился в первый раз и… когда потом отказался выполнить свой отцовский долг.

Нэнси молчала. Ее нравственные правила не позволяли ей смягчать то, что она считала заслуженными угрызениями совести. Немного спустя Годфри снова заговорил, но теперь его тон изменился — вместе с прежним самоосуждением в нем слышалась нежность.

— Несмотря ни на что, у меня есть ты, Нэнси, а я еще роптал и хотел еще чего-то, словно я его заслужил.

— Ты всегда был мне хорошим мужем, Годфри, — спокойно и искренне сказала Нэнси. — Мое единственное огорчение пройдет, если ты покоришься уготованной нам судьбе.

— Что ж, может быть и не поздно отчасти поправить и это. Но все-таки, что ни говори, есть вещи, исправить которые бывает слишком поздно.

Глава XXI

На следующее утро, сидя за завтраком, Сайлес сказал:

— Эппи, вот уже два года мне хочется кое-что сделать, и теперь, когда вернулись наши деньги, пора и выполнить мое желание. Я всю ночь ворочал это в голове и считаю, что мы могли бы отправиться завтра, пока еще стоят хорошие дни. Оставим дом и хозяйство на крестную, соберем вещи в узелок и пойдем.

— Куда же мы пойдем, папа? — спросила удивленная Эппи.

— Туда, где я раньше жил, в город, где я родился, а там — в Фонарное подворье. Мне хочется повидать пастора, мистера Пэстона, — может быть, там убедились, что я был невиновен в краже денег. Мистер Пэстон был человек просвещенный, я хочу потолковать с ним об этом обычае тянуть жребий. Кроме того, мне хотелось бы рассказать ему о здешних верованиях, — он, наверно, не слышал о них.

Эппи очень обрадовалась случаю посетить незнакомые места, ибо это сулило не только много любопытного и приятного, но и надежду, возвратившись, рассказать обо всем Эрону. Эрон гораздо лучше, чем она, разбирался во многих вещах. Поэтому для нее будет удовольствием разок оказаться в чем-нибудь более осведомленной. Миссис Уинтроп охватил смутный страх при мысли об опасностях, ожидающих их в таком продолжительном путешествии. Ее не раз пришлось всячески заверять, что им не придется сходить с проезжей дороги. Тем не менее, она была рада, что Сайлес навестит родные места и узнает, не снято ли с него ложное обвинение.

— Вам будет легче на душе до конца ваших дней, мастер Марнер, — сказала Долли. — И если в Фонарном подворье на самом деле знают, как вы говорите, какую-то светлую истину, нам она очень пригодится в жизни земной, и я была бы счастлива, если бы вы принесли ее с собою.

Итак, спустя четыре дня Сайлес и Эппи в праздничной одежде с маленьким свертком, завязанным в синий полотняный платок, пробирались по улицам большого фабричного города. Сбитый с толку переменами, происшедшими здесь за тридцать лет, Сайлес уже не раз обращался к прохожим с вопросом, как называется этот город, чтобы удостовериться, не ошибся ли он.

— Лучше спроси, где находится Фонарное подворье, отец, спроси у этого джентльмена с бахромой на плечах, который стоит у дверей лавки. Он не спешит, как все остальные, — сказала Эппи, встревоженная смущением отца и ошеломленная всем этим шумом, беспрерывным движением и множеством незнакомых, равнодушных лиц.

— Э, моя дорогая, он не знает, — сказал Сайлес, — такие важные люди никогда не заглядывали в Фонарное подворье. Но, может быть, нам удастся узнать, как пройти к Тюремной улице. А оттуда я знаю дорогу так, будто ходил по ней только вчера.

Наконец, после длительных расспросов и неоднократных поворотов, они очутились на Тюремной улице, где мрачные стены тюрьмы, первое, что соответствовало воспоминаниям Сайлеса, внушили ему уверенность, которую не дало название города, — что ткач находится на родине.

— А вот и тюрьма, Эппи, — с глубоким вздохом промолвил он, — она осталась прежней. Теперь уж я не боюсь заблудиться. Третий от тюремных ворот поворот налево — вот как нам надо идти.

— О, какая мрачная громадина! — воскликнула Эппи. — Совсем закрывает небо. Она еще хуже работного дома. Я рада, что ты больше не живешь в этом городе, отец. Неужели Фонарное подворье тоже похоже на эту улицу?

— Нет, дорогое дитя, — улыбаясь, ответил Сайлес. — Фонарное подворье куда меньше. Я и сам не любил бывать на этой улице, но подворье я очень любил. Однако даже магазины, и те изменились — что-то я их совсем не узнаю. Но я твердо знаю, где нам следует свернуть: третий переулок налево.

— Вот здесь, — продолжал он довольным тоном, когда они дошли до узкого прохода. — Дальше нам снова придется повернуть налево, потом пройти немного по Башмачному переулку, и мы очутимся у входа, что подле окна с большим выступом. Там еще рядом прорыта канава для стока воды. Я вижу все это как на ладони.

— Ах, как здесь душно, отец! — сказала Эппи. — Вот уж не думала я, что люди могут жить в такой тесноте. Какой чудесной покажется нам каменоломня, когда мы вернемся домой!

— Теперь и мне не нравится это место, дорогая, здесь какой-то ужасный запах. Не помню, чтобы раньше здесь так пахло.

То тут, то там из дверей мрачных домов выглядывали бледные, грязные лица, еще более усиливая беспокойство Эппи, и она вздохнула с облегчением, когда они завернули в Башмачный переулок, над которым открывалась более широкая полоса неба.