Николай Переслегин

На обратном пути этот милый, новорожденный образ все время стоял у меня перед глазами. Но знаешь, что страннее всего — с моей Таней, Таней-женой, он во мне не сливался; маленькая Таня ехала со мной в Москву не Таней, а нашей с Танею девочкой, — той, которую Таня так ждала и которая с полпути в мир вернулась обратно в небо. Как Таня прислушивалась к ней! Сначала что-то промелькнет в глазах, словно тень быстрого облака, потом судорожно дернется нервный рот, но тут же судорога улыбкой взлетит к глазам — и во всем лице свет. Как я любил и как жалел ее в эти минуты...

Когда я проезжал мимо Вакунинского дома, в окнах кабинета был свет. Сразу представилась мрачная комната, бархатные портьеры на окнах, между ними громадный письменный стол спиной к свету (характерно, что старик не пе-

302

реносил дверей за спиной), на нем тяжелый малахитовый прибор — все торжественно, сумрачно и мертво, как катафалк. И вдруг, Наталенька, такое чувство нерасторжимой связи со всем этим и такое необоримое желание позвонить и войти, что я должен был собрать всю свою волю, чтобы проехать мимо.

Будь я уверен, что Алеша один, я может быть и отдался бы своему порыву. Ведь ходили-же мы с ним по Клементьевскому парку, ведь говорили-же о прошлом! Ведь мог-же он почувствовать, что я только-что от Тани...

Приехав домой, я написал ему большое письмо. Быть может не совсем то, которое нужно-бы было написать, чтобы он повернулся лицом ко мне. Быть может, если бы я написал только из глубины вчерашнего дня, мой голос скорее дошел-бы до его души. Но этого я сделать не мог, не мог же я совсем не коснуться и нашего вопроса. Я написал ему без малейшего налета того чувства своей правды, в котором писал ему в Клементьеве. Надеюсь, что он ответит.

Ну, родная, Христос с Тобою, сейчас ни о чем больше писать не хочется.

Твой Николай.

Москва, 8-го сентября 1913 г.

Сегодня утром, Наталенька, получили мы с Тобою письмо от Алексея. Пишу мы, потому что

303

адресовано оно ко мне, написано нам обоим, а ответа он ждет от Тебя. Всякий разговор со мной он решительно отклоняет. Ну, да Ты сама все увидишь. Думал было, что мы прочтем его вместе, да перерешил; ведь еще неизвестно, когда Ты приедешь.

Грустно, родная, и больно. Алешино письмо очень умное, очень талантливое; в нем есть, я это чувствую, и какая-то жуткая правда обо мне. И потом в нем страшная тяжесть: — какая-то корча страданья. И все-же в целом оно несправедливо и слепо. Я уверен, Ты почувствуешь это сильнее меня.

Конечно, и я верю, что «о последних истинах не препираются, а за них борются на жизнь и смерть». Но такое исповедание правды борьбы бессмысленно без признания победы, как решения Божьего суда. Мы с Алешей боролись и поле битвы осталось за мной. Чего-же он хочет? Разве задним числом судить победителей не значит «препираться» о той правде, за которую он считает возможным только бороться.

Не могу я согласиться и с тем, что нет во мне чувства крови. Но кровь крови рознь. Есть кровь, как окрыленность сердца страстью, и есть слепые, налитые кровью глаза. Летучая кровь — прекрасна; тучная только красна. Первую я в себе знаю, об отсутствии второй — не жалею. Чтобы бороться со своим противником не на живот, а на смерть, совсем не обязательно умалять его. Эстетически всякий поединок предполагает

304

равную доблесть противников, а нравственно — их разную, но равноценную причастность к Правде. Только спор между правдами имеет право разрешаться кровью; для разрешения спора между правдой и ложью достаточно участка или третейского суда. Еще из Клементьева я писал Алексею, что признаю свою вину перед ним, но одновременно утверждаю, чтодолжен  был взять ее на себя, потому что другого исхода мне не было. Но всего этого он очевидно не понял и не принял. Если Ты решишь писать из Касатыни, попытайся еще раз сказать ему своими словами (мои ему очевидно противны и непонятны), что жизнь в этике без остатка не растворима, что на дне всякого этического раствора остается мутный осадок:нравственный долг греха. Ей-Богу-же этот осадок не моя выдумка. О нем, как о глубочайшем религиозном корне трагического измерения жизни свидетельствуют, как один человек, все величайшие историки человечества, все трагики — от Эсхила до Достоевского.

Неужели-же Алексей не понимает, что делая то, что он делает, он нравственно губит не только меня, но вместе со мною и Тебя и себя... Впрочем, возможность такого отношения Ты, вопреки мне, всегда предполагала и даже оправдывала. Быть может оно потому поразит Тебя меньше, чем поразило меня. А я, Наташа, ошеломлен и, знаешь, не только силою Алешиной ненависти, но и своей слепотой.

305

Я никогда не считал себя психологом, для этого я слишком философ; но чтобы я мог так ничего не понять в душевном состоянии близкого мне человека, как я ничего не понял в Клементьевском настроении Алеши, — этого я все-же от себя не ожидал.

А знаешь, в чем причина? Алешино письмо впервые натолкнуло меня на очень жуткую для меня мысль: не таится ли она в какой-то своеобразной холодности моего сердца, в каком-то головном тембре его биения? Ты ведь знаешь, я немногих людей так любил, как любил, да и теперь люблю, Алешу. Как-же случилось, что видя его изо дня в день в Клементьеве черным и испепеленным, я так и не смог представить себе всей глубины его страдания. Причем (если не считать мгновенных закидок) мне ведь ничего не застилало взора: ни ненависть ни ревность, ни самолюбие — ничего, кроме моей упорной веры в свою правоту и её силу.

Я еще не могу сказать Тебе, в чем дело, но я ясно чувствую, что Алеша указал своим письмом на что-то мне самому новое в себе, над чем мне никогда больше не перестать думать и о чем мне бесконечно важно как можно скорее допросить Твою всепонимающую совесть.

Сейчас вот какая во мне разверзается пропасть. Если жизнь не растворима в этике, то она тем менее растворима в логике. Если есть нравственный долг греха, то очевидно есть и метафизический долг непо-

306

нимания. Но если так, то не глубже-ли (метафизически) Алешино непонимание меня, чем мое требование, чтобы он меня понял. И дальше — я утверждаю (и так и писал Алеше), что виноват перед ним трагическою виною без вины виноватого. Скажи, не кажется-ли Тебе, что это могло-бы быть правдой только в том случае, если бы я сам об этой правде ничего не знал. Сейчас во мне поднимается страшное сомнение: — могу ли я, осознав свою вину, как трагическую, не превратить ее тем самым в этическую. Разве герой трагедии мог-бы остаться героем и не стать лицемером, если бы он вместе со своим автором знал, что его вина — вина «без вины виноватого»? То, что Алеша написал о полном отсутствии у меня трагического ощущения жизни, очень грубо и жестоко. Но на какую-то ему самому неведомую правду он все-же натолкнулся, если только все то, что я сейчас говорю, больше чем временное затмение сознания.

С бесконечным нетерпением жду Твоего приезда. Одному мне со всем этим не справиться. Чувствую, что только Твоя мудрая рука сможет остановить диалектическое качание обезумевшего в моей душе маятника.

Целую Тебя, дорогая.

Твой Николай.

307

Я пишу Тебе на Ты, потому что к сожалению убедился в правде Твоего летнего письма. Уйти от Тебя мне действительно невозможно. Близость ненависти ближе близости любви. В Клементьеве, когда я боролся с собою — не убить-ли мне одного из нас, я мысленно тоже говорил с Тобой не на Вы.

Не думай пожалуйста, что я не понимаю, до чего с моей стороны глупо доставлять Тебе удовольствие признаниями о моих эффектных клементьевских настроениях. Все это я очень хорошо понимаю. Но мне сейчас не до этого. Говорить, так говорить без оглядки.