Атлантида

Не скрывая радости и по-девичьи краснея, он тепло поздоровался с Фридрихом и доктором Шмидтом и пригласил их следовать за ним. Они прошли в небольшую комнату, куда свет проникал через единственное окно, какие встречаются в старинных французских церквах. Низкий потолок был отделан кессонами мореного дуба, а стены обшиты деревянными панелями. В длину около половины комнаты занимал тяжелый дубовый стол, а вокруг него с трех сторон у стен стояли скамьи.

— Здесь, как видите, — сказал Риттер, — уютный уголок в немецком духе, словно бы перенесенный из наших родных мест. Это дело рук Вилли Снайдерса. Он все задумал, свез по частям и устроил.

Как бывший студент и истинный немец Фридрих был ошеломлен и восхищен увиденным, ибо, хотя комната и походила на обиталище святого Иеронима, все здесь в то же время заставляло вспоминать священный сумрак винных погребков в далекой Германии. Вскоре это сходство еще усилилось: с бутылкой старого рейнвейна и бокалами в руках появился подмастерье каменотеса в синем фартуке; его вполне можно было принять за винодела.

Время традиционной утренней кружки уже давно миновало, но на друзей вдруг пахнуло поэтическим духом старинного немецкого обычая. Бесшабашная удаль надолго овладела Фридрихом. Он с жадностью набросился на мгновения, дарованные этим днем, и был готов отдать за них все свое прошлое и все будущее. Мысли о лучших, самых счастливых временах юности всплыли в сумраке этой комнаты. Поэтому он с таким восхищением поднял бокал и, устроившись поудобнее, произнес с видом заправского кутилы:

— Как хотите, господин Риттер, но вам меня отсюда не выгнать! И вообще, — добавил он, — сначала мне хотелось бы взглянуть на ваши работы.

— С этим дело терпит, — весело возразил Бонифациус Риттер.

Затем он принес большой альбом и попросил Фридриха и Петера Шмидта занести в него свои имена. Когда эта процедура была совершена, он достал из стенного шкафа резную работу Тильмана Рименшнейдера, [70] немецкую мадонну, нежный овал прелестного личика которой мог бы скорее принадлежать настоящей немецкой Гретхен.

Риттер объяснил, что Вилли, как он рассказал, приобрел ее у одного мерзавца, нью-йоркского таможенного чиновника родом из Германии. Ценная эта работа, по словам чиновника, находилась в ратуше Оксенфурта, и его отец, столяр, воспользовавшись ремонтом, оставил ее у себя, заменив другой, свежеокрашенной, которой добропорядочные обитатели и обитательницы Оксенфурта были чрезвычайно рады, приняв ее за омоложенный и улучшенный оригинал.

— Так говорит Вилли, — закончил, смеясь, свой рассказ Риттер. — За правильность этой версии я ответственности не несу. Одно, во всяком случае, несомненно: это подлинный Рименшнейдер.

От скульптуры вюрцбургского мастера исходило ни с чем не сравнимое очарование, соединившееся с прелестью чудесно обставленной комнатки и золотым сверканием в зеленоватых бокалах, и вот из далеких глубин забила ключом красота немецкой отчизны, красота, неведомая среднему немцу.

В комнату, наполняя ее шумом, вошел Вилли Снайдерс.

— Ну, братец мой Риттер, — затараторил он, приветливо поздоровавшись с гостями, — ежели ты думаешь, что у меня нет жажды, то ты не больно хорошо мозгами ворочаешь.

Он поднес к глазам бутылку.

— Нет, вы только поглядите на этого типа! Откупорил без меня одну из двадцати бутылок йоганнисбергера, которые получил от чикагского свиноторговца в придачу к плате за портрет его горбатенькой дочери. Раз уже первая бутылка испустила дух, значит, надо и вторую раздраконить.

Вилли Снайдерс пришел прямо с работы: он трудился сегодня в том бюро фирмы своего шефа, где готовят эскизы интерьеров.

— А теперь, господа, — воскликнул он, — скажите-ка честно, плох разве этот наш погребок?

Затем, указав на маленькую мадонну, прибывшую с берегов Майна, из Оксенфурта, он спросил гостей, не находят ли они, что она милашка, и, не дожидаясь ответа, сам сказал, что таких красоток, ей-богу, поискать надо. Сам же он, заявил Вилли, собирает одних лишь японцев, и, глядя на лицо брызжущего энергией чернявого немца-японца, как-то сразу же хотелось этому верить. Покамест, добавил Вилли, он гол как сокол, и потому начал лишь с собирания японских гравюр на дереве, но годика через три-четыре наскребет нужный капиталец, и помчится тогда коллекция японская на всех парах. Ведь в смысле искусства ни один, мол, народ с этими чертовыми япошками не сравнится!

— А теперь, — обратился он к другу, — я тебе вот что скажу. Ежели ничего против не имеешь, я сюда мигом приволоку Лобковица, а главное, мисс Еву. Ей уж больно хочется с героем «Роланда» познакомиться. Она мне это сейчас сама сказала, когда я через ателье шел.

Не дожидаясь ответа, он ушел и вскоре вернулся вместе с Лобковицем, работавшим у Риттера, и ученицей последнего, мисс Евой Бернс, англичанкой из Бирмингема.

Подмастерье каменотеса принес и поставил на стол вторую бутылку дорогого вина и сандвичи на блюде Дельфтского фаянса. Затем произошло то, что обычно происходит в подобных случаях: высказанное обоими врачами намерение закончить затянувшийся визит уже через полчаса было унесено потоком хорошего настроения.

И в следующие полчаса, и еще через час это маленькое общество по-прежнему сидело за вином: оно было не в состоянии прервать беседу на неисчерпаемую, всем им одинаково близкую тему немецкого искусства.

— Бесконечно жаль, — сказал Фридрих, — что дух, создавший искусство древних греков, нельзя сочетать с духом немецкого искусства, присущим творениям Адама Крафта, Фейта Штоса [71] и Петера Фишера и отличающимся полной новизной и глубиной.

Мисс Бернс спросила:

— Господин доктор, вы когда-нибудь практически занимались изобразительным искусством?

За Фридриха ответил Вилли Снайдерс:

— Из доктора талант так и хлещет.

И в качестве доказательства он сослался на то, что в его личном архиве среди диковинок хранятся «пивные газеты», как иногда в Германии называют юмористические газеты для узкого круга, и в них много картинок его учителя, серьезных и смешных.

— Из меня хлещет талант? — возразил, краснея, Фридрих. — Побойтесь бога, Вилли! Прошу вас, мисс, не верьте этому восторженному школяру! Ну а если уж говорить начистоту о моем таланте, то «пивные газеты» тут, право же, ни при чем. Да, я когда-то занимался практически искусствами! К чему скрывать? Как все что-то смыслящие молодые люди, я в возрасте от шестнадцати до двадцати пробовал силы и в живописи, и в ваянии, и в литературе. И заключить вы из этого можете разве только то, что я очень разбрасывался, а не то, что я талантлив. Я люблю искусство, люблю его, могу смело сказать, сейчас больше, чем когда-либо, потому что все на свете, кроме искусства, стало для меня проблематично. Иными словами, я предпочел бы стать создателем такой вот деревянной богоматери, — добавил Фридрих, указывая на резную работу Рименшнейдера, — чем Робертом Кохом и Гельмгольцем, вместе взятыми, хотя я перед этими мужами преклоняюсь. Но все это, разумеется, касается только меня одного.

— Ну, ну, ну! Мы, всем чертям назло, тоже еще никуда не делись! — воскликнул, порывисто вскочив, Петер Шмидт.

Каждый раз, когда он оказывался в кругу художников, которые, кстати, его любили и с ним часто советовались, в какой-то момент возникал извечный спор о том, кому принадлежит пальма первенства — искусству или науке, и фриз в таких случаях, разумеется, кидался со всей отвагой на защиту науки.

— Если ты, — сказал он сейчас, — сунешь в огонь эту Рименшнейдерову деревянную фигуру, она сгорит, как простое полено. Против огня не устоит ни дерево, ни рожденное с его помощью бессмертное искусство. И когда это дерево превратится в золу, то оно, разумеется, потеряет всякое значение для прогресса человечества. И вообще, мир был некогда полн деревянных ликов бога и божьей матери, но, насколько мне известно, чернейшую ночь невежества они не рассеяли.