Атлантида

Все это владелица агентства произнесла в спальне Ингигерд, намеренно не понижая голоса. Фридрих и Вилли просили ее успокоиться — один, два, три раза, но это ни к чему не привело. Тогда Фридрих сказал:

— Барышня вообще не будет выступать!

— Ах так! В таком случае уже послезавтра она будет втянута в пренеприятнейший процесс! — услышал он в ответ.

— Эта дама не достигла совершеннолетия, — сказал Фридрих, — а ее отец, с которым вы заключили контракт, по-видимому, скончался при катастрофе «Роланда».

— Но я ни в коем случае не собираюсь кидать на ветер тысячу долларов! Ни за что на свете! — ответила агентша.

— Дама больна, — сказал Фридрих, после чего последовало:

— Хорошо, тогда я пришлю своего врача.

— Я сам врач, — ответил Фридрих.

— Но врач, судя по всему, немецкий, — сказала агентша, — а мы лишь американских врачей считаем компетентными.

Могло статься, что эта американка, вооруженная мужской головой, мужской энергией и мужским голосом, добилась бы все-таки своего, если бы не беспробудный сон девушки, оказавший сопротивление шуму и всем попыткам поднять ее с постели. Да и Фридрих был столь решителен, что агентша наконец сникла и вынуждена была покуда очистить поле боя. А Вилли пришла в голову прекрасная идея, значение которой Фридрих оценил не сразу. Вилли заявил явно оторопевшей агентше, что если она не сложит оружие, он поставит в известность о случившемся «Society for the Prevention of Cruelty to Children», [66] ибо фройляйн Хальштрём еще не достигла семнадцатилетнего возраста.

— Господа, — сказала непрошеная гостья, явно меняя тон, — подумайте только о тех колоссальных суммах, какие вот уже целый месяц тратят Уэбстер и Форстер, да и я тоже, на рекламу. Я рассчитывала на турне до самого Сан-Франциско. Теперь, когда эта дама вошла в число спасенных пассажиров «Роланда» и к тому же потеряла отца, она становится гвоздем season. [67] Такая сенсация! Если мисс Хальштрём будет теперь выступать, она за три месяца получит пятьдесят тысяч долларов чистой прибыли и вернется в Европу с такими деньгами! Вы готовы взять на себя ответственность перед нею за потерю такого гигантского гонорара?

Когда агентша и ее спутник удалились, Вилли Снайдерс подтвердил, что он в самом деле уже две-три недели тому назад на всех заборах строительных площадок, бочках с цементом и столбах видел афиши представления «Mara or the Prey of the Spider», причем иногда с изображением танцовщицы в натуральную величину. Она выглядела там подростком, неким альбиносом с красными, как у кролика, глазами и волосами шафранового цвета. А сзади, подстерегая ее, сидел в своих сетях паук с телом величиною с воздушный шарик. Эти афиши выполнены самым талантливым графиком Нью-Йорка, и Фридрих, добавил Вилли, может их еще увидеть своими глазами на улицах.

— Поэтому, — закончил он, — мне странно думать, что я сам в свое время глазел на эти афиши, ни о чем не подозревая, а теперь вот фройляйн Ингигерд вместе с вами живет в нашем доме. Да, жизнь сочиняет потрясающие вещи. Уверяю вас, господин доктор, что, глядя на афишу, я думал о чем и о ком угодно, но только не о вас и что она не могла иметь для меня никакого значения, кроме как являться примером кричащей рекламы варьете.

Когда оба возвратились в столовую, повара там уже не было. Лобковиц и Франк поругались, вернувшись к дневному спору о том, кто более велик — Рафаэль или Микеланджело. Вилли рассказал о состоявшемся только что сражении с амазонкой. Художники возмутились и торжественно заявили, что не выдадут подопечную особу, даже если весь Нью-Йорк против них ополчится. Фридрих вынул часы, увидел, что стрелки показывают десять часов, и пересказал обещание Артура Штосса ровно в половине одиннадцатого вечера предстать перед публикой. Предприимчивый Вилли Снайдерс предложил друзьям отправиться всем вместе к Уэбстеру и Форстеру, чтобы посмотреть выступление безрукого артиста.

В ложу заведения Уэбстера и Форстера художники и Фридрих вошли еще до половины одиннадцатого. По мнению Вилли, в огромном зале, где во время представления можно было курить и пить, собралось три-четыре тысячи человек. На небольшой ровной сцене они увидели испанскую танцовщицу. Много дуговых ламп плавало белесыми мерзлыми лунами в табачном дыму, а тем временем девушка кружилась со своим изящным тореро в танце, представлявшем собою смешение шутовства, невинности и дикости.

Наблюдая за танцовщиком, Фридрих мысленно переносился на арены Севильи, а девушка уводила его к берегам Коринфского залива или на один из островов архипелага Киклады, и вскоре он решил покинуть Испанию, чтобы последовать за прекрасной танцовщицей в ее греческие пенаты. Там он назначил ее Хлоей, тогда как сам превратился в Дафниса. Все пирующие пастухи сидели под ветвями пиний в роще, посвященной Пану. Отсюда, с высокогорных лугов можно было увидеть, но не услышать греческое море с его скалистыми берегами. Весь оркестр Уэбстера и Форстера вдруг заменила свирель, и уже исчез куда-то этот огромный зал с его чадным запахом, исходившим от многих потных тел. Дуновение весны шелестело в ветвях пиний. Пастушка танцевала, повторяя забавные прыжки, подсмотренные ею у коз. Но нет, эти прыжки вложил ей в колыбель великий Пан. Танцуя, она изображала неистовую, юную, кипучую жизненную силу и счастье бытия. «Происхождение всякой музыки, — думал Фридрих, — это танец и пение, исполняемые одновременно. Ноги выбивают ритм, звучащий в словах. Танцовщица, если она не поет, слышит не ту музыку, под которую она танцует. Но даже если она не поет, а лишь танцует без музыкального сопровождения, тот, кто ее видит, все-таки музыку слышит».

— Икра для народа, — сказал Фридрих, когда артистка под скудные аплодисменты зала исчезла за кулисами.

Затем на сцене появился слуга в красной ливрее и расставил там несколько стульчиков на равном расстоянии друг от друга. И лишь после того как он вынес на сцену мелкокалиберную винтовку и футляр для скрипки, Фридрих признал в нем бравого унтера Бульке. Вскоре вышел Штосс, вызвавший бурную овацию.

На нем был черный бархатный фрак и все, что относится к так называемому «стилю эскарпен»: кружевное жабо, черные бархатные панталоны до колен, черные шелковые чулки и лакированные туфли с пряжками. Рыжеватые волосы, обрамлявшие его могучую голову, были со всех сторон зачесаны кверху. На бледном скуластом лице с широким носом играла улыбка, а глаза глядели по-деловому в зал.

Фридрих же видел этого восторженно встреченного публикой человека беспомощным, промокшим от морской воды, лежащим под сиденьями спасательной шлюпки на днище и вспоминал о том, каких сверхчеловеческих усилий стоило матросам, Бульке, доктору Вильгельму и ему, а также женщинам — Розе, фрау Либлинг и Ингигерд — удержать лодку, не дать ей перевернуться. Как неправдоподобно велика разница между нынешним днем и тогдашним! И почему так восторженно встречают этого человека?

О, как красноречивы могут быть аплодисменты! Они говорят: «Мы считаем, что, спасая тебя, господь бог поступил правильно! Ты ведь так много пережил, безрукий бедняга! Сотни человек погибли, хоть у них и было по две руки, а ты вот сидишь как ни в чем не бывало сегодня вечером на сцене! И мы удовольствие получаем! Хорошо, что спасен не тот или другой человек, а именно ты, кто веселит и забавляет нас своими трюками! Кроме того, мы хотим вознаградить тебя за все свалившиеся на твою голову беды! Теперь благодаря своему искусству и спасению ты у нас диковина вдвойне!»

Снова и снова бушевали овации, словно океан, в котором опять тонул любимый артист, и тогда на сцену вышел господин в обычном фраке и знаком дал понять, что хочет говорить. Он попросил дать слово знаменитому чудо-стрелку, champion of the world [68] Артуру Штоссу. И вот, уже послышался звонкий мальчишеский голос безрукого, и звучал он так проникновенно и с такой силой, что был слышен даже в самых задних рядах зала.