Эхо музыки

Так опытный повар расценивал влияние музыки.

Тем временем пан Адам (ибо это был он) вернулся вместе с дочкой в комнатушку за Вислой. Сегодня лишился он последнего заработка. Но он был так утомлен, болен и одурманен водкой, что, не раздумывая об ожидавшей его участи, свалился на жесткое свое ложе и проспал до следующего дня.

Под вечер он вышел в город искать работу хотя бы в третьеразрядной пивной, но ничего не нашел.

Так проходил день за днем: музыкант спал до полудня, а по вечерам искал работы. Они с Вандой проедали те десять рублей, которые были отложены для уплаты в школу. Начальнице надоело так долго ждать денег, и она приказала девочке уйти из школы. «Устроила ей каникулы», — с горьким смехом говорил пан Адам.

Наконец, через несколько недель, знакомый маклер сообщил музыканту, что нашел ему службу, но в таком месте, где играть надо с одиннадцати часов вечера.

— Там вы сможете хорошо подрабатывать, — говорил маклер. — Там вас иной раз и шампанским угостят!..

Музыкант уныло покачал головой, но согласился.

Вынужденное безделье пошло ему на пользу: отдохнули натруженные руки. Чтобы поупражняться, пан Адам сел за желтые разбитые клавикорды (фортепьяно, оставшееся от лучших времен, давно было продано).

Он сыграл мазурку, польку, кадриль, и понемногу музыка всколыхнула его воображение, хотя клавикорды бренчали, как расстроенная арфа. Незаметно от плясовых мелодий он перешел к совсем иным. Вот зазвучал концерт Шопена, некогда завоевавший ему славу… Потом та песня, которую он играл на благотворительном концерте… Ноктюрн тех времен, когда он еще учился в консерватории… «Песня» Шумана, которую так любила его жена…

Новый аккорд… «Что это такое?» — спросил он себя. В первую минуту не мог припомнить, но пальцы сами пробежали по клавишам… и он услышал ту мелодию, которую играл в детстве, ту самую, что решила его судьбу, вначале так много обещавшую, но такую печальную. Горячая слеза упала на руку…

— Боже мой! — прошептал он. — Что жизнь со мной сделала! И за что? Какой злой дух привел в наш дом человека, который хотел меня осчастливить — и погубил…

Но скоро им завладели воспоминания, ему чудилось, что он опять маленький мальчик Адась, сидит за этими самыми клавикордами и играет… Что? Да разве он знал? Быть может, историю своей разбитой и затоптанной души. В эти минуты вся его жизнь казалась ему страшным сном, от которого он, маленький Адась, проснулся только что… Сейчас войдет его мать…

Он задрожал всем телом: дверь и в самом деле открылась. В вечернем сумраке на пороге стояла женщина.

— Мать? — шепнул он, еще не совсем очнувшись.

Но женщина сказала резко:

— У хозяйки голова болит, она велела вам сказать, чтобы вы не шумели так. Что тут — пустой дом или трактир?

— Хозяйка? — с недоумением переспросил пан Адам. — Какая хозяйка?.. Ах да!

Теперь он совсем очнулся и встал из-за клавикордов. Волоча ноги, подошел к шкафу, достал непочатую еще бутылку водки и выпил залпом четверть ее содержимого.

Вечером он вышел из дому — на новую работу.

III

Орфей

Жеребьевка кончилась, и фельдфебель повел новобранцев к временным казармам. В этой партии были деревенские парни, остриженные в скобку, в новых сапогах и праздничных сермягах, городские мещане в синих картузах и длинных серых сюртуках, два еврея, один болезненно-бледный, с пейсами, в атласном сюртуке, другой — фельдшер в летнем пиджачке и светлом шарфе на шее, и, наконец, захудалый шляхтич в дождевом плаще. Одни несли в руках свертки, другие — большие узлы на спине, а были и такие, которые не предвидели своей участи — эти ничего не захватили из дому.

Фельдфебель построил их парами, рослых на правом фланге, а кто пониже — на левом. Новобранцы бодрились, в рядах слышался смех и шутки.

— Ноги выпрями, пан вояка, а то они у тебя колесом! — сказал один из крестьянских парней молодому еврею в атласном сюртуке.

— Я всех офицеров брить буду, вот увидите! — твердил фельдшер с таким видом, словно это была остроумнейшая шутка.

— Идем на турка! — крикнул один из горожан.

Фельдфебель окинул ряды одобрительным взглядом и буркнул в усы: «Молодцы!» Потом, пересчитав обе колонны, скомандовал:

— Направо, кругом!

Все немедленно повернулись, но одни — вправо, другие — влево, а еврей с пейсами даже выскочил из шеренги. Поднялась сумятица. Новобранцы хохотали, толпясь в беспорядке, но фельдфебель быстро их унял и снова построил.

— Марш! — скомандовал он. Колонна двинулась, а фельдфебель мерным шагом шел сбоку, рядом с первой парой, придерживая саблю в ножнах. Этот плечистый мужчина огромного роста, бронзоволицый, суровый и важный, в своем сером плаще напоминал статую из песчаника, какие поддерживают балконы и подъезды домов.

Стоял конец ноября. Со свинцового неба сеялся мелкий дождик, и четырехугольная рыночная площадь местечка представляла собою сплошную лужу. Фельдфебель пошел прямо по ней, и следом за ним — вся колонна.

Новобранцы шли бодро, галдя и пересмеиваясь, сами себе командуя: «Раз-два! Раз-два!» — а позади бежало несколько уличных мальчишек: один трубил в горлышко от разбитой бутылки, другой колотил палкой по доске, третий размахивал трещоткой, производя страшный шум, и все громко орали.

Вдруг со стороны въезда в город показалась беспорядочная толпа женщин и стариков. Спотыкаясь, они бежали по лужам навстречу новобранцам, громко плача, протягивая к ним руки. Добежав, ворвались в ряды и преградили путь колонне.

— Эй, бабы, с дороги! Войско идет, не видите? — крикнул кто-то из солдат.

— Валюсь! — завопила одна из женщин, бросаясь к молодому крепкому парню. — Валюсь! Попрощайся хоть ты со мной! Не дали мне и наглядеться на тебя в последний раз… На, сынок, на тебе злотый… Иисусе Христе! И когда же мы с тобой, сирота, опять свидимся?

Она повисла у сына на шее, целуя его и обливаясь слезами.

— Шагом марш! — скомандовал фельдфебель.

В эту минуту бледного юношу в атласном сюртуке схватил за руку старик еврей с заплаканными, красными, как у кролика, глазами, и зашептал ему на ухо:

— Мошек, ты сразу ложись в госпиталь… Я все продам, а тебя вызволю…

— Вперед! Вперед! — твердил фельдфебель, равнодушно наблюдая горестные сцены вокруг.

— Ну, будет вам, идите себе! — кричали и новобранцы, проталкиваясь сквозь толпу баб.

Когда уже подходили к казармам, их догнала молодая горожанка с грудным ребенком на руках.

— Юзек, ты здесь! — воскликнула она удивленно и жалобно. — А мне сказали, что ты вытянул счастливый номер!

Тот, к кому она обращалась, только рукой махнул и, не глядя на нее, украдкой отер слезу.

— Юзек… Зайди домой… Не можешь же ты так уйти, я тебе соберу чего-нибудь в дорогу… Матерь божья! А я-то всю обедню нынче пластом лежала у алтаря… Думала, что не возьмут тебя, а ты вот где, Юзек! Ты вот где!

Колонна дошла уже до дверей казармы. Галдеж все усиливался. Новобранцы, словно им не терпелось войти туда, подталкивали друг друга, храбрились, а фельдшер, остановившись на дороге, подбросил вверх свою ветхую шелковую шапчонку и посиневшими губами закричал: «Ура!»

Все вошли в коридор. На улице оставался еще только мещанин с женой, которая его не отпускала, уцепившись за его руку.

— Ну, входи! — приказал ему фельдфебель, указывая на дверь.

— Он не пойдет, — ответила за него женщина. — У него еще ничего нет с собой в дорогу.

— На военной службе ему все дадут, — возразил фельдфебель тоном глубокого убеждения.

— На военной службе? А я не хочу, чтобы он пошел служить. Если заберете его, я тоже с ним пойду.

— Нельзя.

— Кому нельзя, а мне можно. Жена я ему или нет?

Фельдфебель втолкнул солдата в коридор и вошел вслед за ним.

— Юзек, ты хоть сына-то поцелуй! — кричала женщина, порываясь к двери.

Но ее оттащили солтыс и полицейский. Дверь захлопнулась.

— Ура! — гаркнули в коридоре новобранцы.