Похождения бравого солдата Швейка

«Жизнь — не школа для обучения светским манерам», — предупреждал Гашек читателя. Дело, однако, не только в откровенной манере изъясняться, присущей его героям. Лишь немногие произведения мировой литературы могут сравниться со страницами комического эпоса чешского писателя по откровенности изображения ужасов войны и народных бедствий. Но смех Гашека превозмогает самое смерть, ибо это смех бессмертного и вечно возрождающегося народа. И не случайно в книге упоминаются «Декамерон», Дон-Кихот и Санчо Панса, добродушный великан Гаргантюа, рожденный фантазией «старого веселого Рабле». Гротескный и вместе с тем подчеркнуто плотский реализм романа, предвосхищающего революционное возрождение народа, непосредственно связан с традициями литературы Возрождения.

В «Похождениях бравого солдата Швейка» соединились, образуя синтез более высокого качества, две ведущие художественные линии довоенного творчества Гашека: фольклорно-очерковая и сатирико-гиперболическая. Отсюда две большие группы персонажей: реалистические портреты людей из народа и карикатурные маски столпов Австро-Венгерской монархии. Впрочем, многие герои Гашека, принадлежащие и к верхам и к низам, сочетают в себе и реалистическую достоверность, и сатирическое преувеличение (Кац, Дуб, Биглер, Балоун, Водичка). Так создаются социально-психологические типы, характерные для традиций реалистической сатиры XIX века (в чешской литературе наиболее известный из них — пражский мещанин пан Броучек, герой юмористических повестей Святоплука Чеха «Невыдуманная экспедиция пана Броучека на Луну» и «Новая эпохальная экспедиция пана Броучека, на этот раз в 15-е столетие»). Взаимодействие двух полюсов — социальной типизации и гротескного преувеличения — составляет и внутреннюю диалектику образа Йозефа Швейка.

Социальную сущность образа Швейка наиболее глубоко раскрыл Юлиус Фучик.

«Швейк, — писал он, — это типическое изображение простого чешского человека, который не имеет большого политического опыта и не прошел через просвещающую школу фабрики, но у которого «в крови» сознание, что «все гнило в Датском королевстве» и что «долго так продолжаться не может». Швейковщина — это прежде всего личная самооборона против безумия империализма, но вскоре эта оборона превращается в наступление. Своей пародией на исполнительность и своим народным остроумием Швейк разлагает с трудом поддерживаемый мистический авторитет реакционной власти: он как червь подтачивает реакционный строй и весьма активно — хотя и не всегда абсолютно сознательно — помогает разрушать то, что было воздвигнуто на фундаменте угнетения и бесправия. Эволюция Швейка, напоминающая эволюцию Гашека, подводит его вплотную к полной политической сознательности, и прямо чувствуешь, как в определенный момент он проникнется серьезностью, не перестанет балагурить, но при этом, когда дело примет соответствующий оборот, будет чрезвычайно серьезно и основательно сражаться».

В Швейке великолепно воплощено нежелание народных масс мириться с «безумием империализма». Вот почему он, до мозга костей чех, в эпоху войн и революций стал интернациональным типом.

Но в поведении и рассказах Швейка есть черты, которые не укладываются в рамки разумного и логически объяснимого. Между тем именно в столкновении с этим подчас наигранным идиотизмом Швейка особенно наглядно выступает действительный идиотизм антинародной власти. Современный чешский литературовед Милан Янкович правильно расшифровывает суть этой стороны романа как «ощущение бессмысленности буржуазного мира» и стремление выразить ее с помощью «элементов абсурдности в художественных приемах».

Мнение членов медицинской комиссии, которая должна была решить вопрос о годности Швейка к военной службе, разделилось: половина врачей считала, что Швейк — «ein bloder Kerl» (идиот), в то время как другая утверждала, что он «прохвост» и издевается над военной службой. «До сих пор не могу понять, корчите вы из себя осла или же так и родились ослом!» — восклицает поручик Лукаш, обращаясь к Швейку. Разошлись во мнениях о характере швейковского «идиотизма» и позднейшие критики и интерпретаторы романа.

Собственно, существуют два различных Швейка: один — «идиот в воинской части» (герой предвоенных рассказов и повести «Бравый солдат Швейк в плену»), другой — внешне простодушно-наивный, но в действительности глубоко человечный и проницательный народный увалень, щедро наделенный юмором и хитрецой (не случайно в архивах военно-полевого суда на его деле стоит пометка: «Намеревался сбросить маску лицемерия и открыто выступить против особы нашего государя и нашего государства»). На глазах у читателя «предвоенный» Швейк превращается в этого второго Швейка, с которым мы впервые знакомимся на страницах романа и которого Гашек одарил собственным искусством мистификации, становящейся средством борьбы и разоблачения иллюзий. Этот Швейк — идиот только в глазах начальства. «Не знаю, удастся ли мне достичь этой книгой того, к чему я стремился, — с грустью признавался Гашек. — Однажды я услышал, как один ругал другого: «Ты глуп, как Швейк». Это свидетельствует о противоположном». Подлинный Швейк, по свидетельству самого автора, — «непризнанный скромный герой», который «сам не подозревает, каково его значение в истории новой великой эпохи». Это вечно живой антипод «неизвестного солдата» всех несправедливых войн.

В предвоенных рассказах и первом варианте романа Швейк — пародийный тип усердствующего не по разуму «бравого солдата». Главная художественная функция этого пародийного героя — эпическая ирония. Ироническая насмешка обычно проявляется в том, что мы с серьезным видом провозглашаем некую истину, которую сами считаем нелепостью. Швейк иронизирует своим поведением. Его ирония — это действия и поступки, вскрывающие не только нелепость распоряжений, которые он неукоснительно исполняет, но и самих основ миропорядка, диктующего эти распоряжения. Хотя мы встречаемся здесь и с иронической издевкой над официальной идеологией, лишь в своей окончательной ипостаси Швейк не только действует, но и размышляет. Лишь став выразителем определенного мировоззрения, а именно — народного взгляда на жизнь, он превращается в одного из «великих людей великой эпохи».

Смех лучше звучит «на миру». И Гашек окружил своего героя народными персонажами, способными оценить его остроты и, как говорится, подлить масла в огонь. Писатель отнюдь не идеализирует представителей народа. Но образ мышления Швейка тождествен образу мышления его народного окружения. Зато он прямо противоположен образу мышления Циллергутов, Дубов и Биглеров. В этом отношении примечательна глава, в которой Гашек рассказывает, как в вагоне, где сидел Швейк, и в штабном вагоне реагировали на известие о вступлении Италии в войну. «Верхи» и «низы» не только по-разному думают, но и по-разному говорят. И устами Швейка и его приятелей Гашек первым в чешской литературе «канонизировал» народный разговорный диалект.

Нужна была мировая война, нужен был крах целой империи, чтобы привычный миропорядок предстал перед народным сознанием, как гротескный грангиньоль. Однако в качестве литературного героя Швейк принадлежит не только современности. Он получил права гражданства среди вечных типов мировой литературы, дополнив галерею таких подлинно народных персонажей, как Иванушка-дурачок и его чешский собрат глупый Гонза, Ходжа Насреддин и Гансвурст, Тиль Уленшпигель и Санчо Панса, Фигаро и Сэм Уэллер. В нем прорвался в большую литературу тот неумолкающий смех социальных низов, который сотрясал основы господства сильных мира сего на протяжении всей истории человечества. Но если победы Иванушки-дурачка и Ходжи Насреддина были лишь выражением народной мечты, если Санчо Панса и Сэм Уэллер разделяли неудачи благородного романтика Дон-Кихота и прекраснодушного мистера Пиквика, если торжество Тиля Уленшпигеля и Фигаро в конце концов оказалось призрачным, то вольноопределяющемуся Мареку и Йозефу Швейку суждено участвовать в низвержении мира несправедливости. По свидетельству Ивана Ольбрахта, в незавершенных частях романа Швейк, попав в русский плен, после октября 1917 года должен был встать на сторону революции.