Онорина

— Теперь я не удивляюсь, — сказал граф, ознакомившись со счетами, — что мои слуги наживали себе состояние. За последние семь лет у меня служило два повара, и каждый из них открыл по ресторану.

— За семь лет вы потеряли триста тысяч франков, — ответил я. — И вы, прокурор, подписывающий в суде обвинительные акты против растратчиков, вы сами потакали воровству у себя дома!

В начале 1826 года граф уже перестал присматриваться ко мне, и мы сошлись так близко, насколько могут сойтись патрон и его подчиненный. Он ничего не говорил мне о будущем, но усердно занимался моим образованием, как наставник и отец. Он часто заставлял меня подбирать материал для наиболее сложных работ, поручал составление некоторых докладов и исправлял их, указывая мне на наши расхождения в толковании законов и в выводах. Когда наконец я подал ему работу, которую он смело мог бы представить как свою собственную, его радость послужила мне лучшей наградой, и он заметил это и оценил. Пустяк этот произвел на него, такого сурового с виду человека, необычайное впечатление. Он вынес мне, говоря судейским языком, окончательный и не подлежащий обжалованию приговор: обнял меня и поцеловал в лоб.

— Морис, — воскликнул он, — вы для меня уже не просто секретарь; еще не знаю, кем вы станете для меня, но, если в моей жизни не наступит перемены, вы, может быть, замените мне сына!

Граф Октав ввел меня в лучшие дома Парижа, и я ездил туда вместо него, в его экипаже и с его слугами, в тех случаях — а они повторялись часто, — когда он перед самым выездом вдруг менял решение, посылал за наемной каретой и отправлялся куда-то… Куда?.. В том-то и заключалась загадка. Мне оказывали радушный прием, по которому я мог судить, как граф привязан ко мне и как высоко ценилась его рекомендация. Он был щедр и заботлив, как отец, и не жалел денег на мои издержки, тем более что я был скромен и ему самому приходилось думать обо мне. Как-то в конце января 1827 года, на вечере у графини Серизи, мне так упорно не везло в игре, что я проиграл две тысячи франков, и мне не хотелось брать их из доверенных мне сумм. Наутро я долго раздумывал, следует ли попросить денег у дяди или лучше довериться графу.

Выбрал я последнее, — Вчера, — сказал я, когда граф завтракал, — мне упорно не везло в картах, но я вошел в азарт и проигрался; я должен две тысячи франков. Не разрешите ли вы мне взять две тысячи в счет годового жалованья?

— Нет, — отвечал он с обворожительной улыбкой. — Когда выезжаешь в свет, надо иметь деньги на игру. Возьмите шесть тысяч, расплатитесь с долгами; отныне мы будем делить расходы пополам: ведь вы по большей части являетесь моим представителем в свете, и от этого не должно страдать ваше самолюбие.

Я не стал благодарить графа. Изъявление благодарности показалось бы ему излишним. Этот случай даст вам представление о характере наших отношений. Тем не менее мы еще не чувствовали полного доверия друг к другу, он не раскрывал передо мною бездонных тайников, которые я смутно угадывал в его душевной жизни, а я не решался спросить его: «Что с вами? Какие муки вас терзают?» Что он делал, где пропадал долгими вечерами? Часто он возвращался пешком или в наемной карете, когда я, его секретарь, подъезжал к дому в его собственном экипаже! Неужели такой благочестивый человек предавался тайным порокам и лицемерно скрывал их? Может быть, он устремлял все силы ума на утоление мук ревности, более изощренной, чем ревность самого Отелло? Или он был в связи с женщиной, его недостойной? Однажды утром, уплатив по счету одному из поставщиков и возвращаясь домой, я наткнулся по пути от собора святого Павла к городской ратуше на графа Октава, который так оживленно разговаривал с какой-то старухой, что не заметил меня. Физиономия старухи навела меня на странные подозрения, тем более обоснованные, что я не понимал, куда граф девает деньги. Страшно подумать! Я становился судьей моего покровителя! В то время, по моим сведениям, у него на руках было более шестисот тысяч франков, и если бы он обратил их в ренту, я бы непременно это знал, до такой степени безгранично было его доверие ко мне во всем, что касалось его доходов. Иногда по утрам граф бродил по саду и кружился по аллеям, как будто прогулка служила крылатым конем для его мечтательной задумчивости. Он шагал, шагал без устали, потирая руки, чуть не сдирая с них кожу. И когда я встречался с ним на повороте аллеи, то видел, что его лицо светится радостью. Не холодными, как бирюза, были глаза его, а бархатистыми, как барвинок, что поразило меня еще при первом нашем знакомстве, ибо подчеркивало удивительное различие: различие между взором человека счастливого и человека несчастного. Не раз в такие минуты случалось, что он, схватив меня под руку, увлекал за собой, а потом вдруг спрашивал: «Вы меня искали?» — вместо того, чтобы поделиться со мной своею радостью. Но чаще, особенно с тех пор как я стал заменять его в работе и составлять за него доклады, несчастный проводил целые часы в саду, глядя на золотых рыбок, плававших в прекрасном мраморном бассейне, вокруг которого амфитеатром росли великолепные цветы. Казалось, этот государственный муж до самозабвения увлекался пустой забавой — бросал рыбам хлебные крошки.

Вот каким образом открылась мне трагедия его внутренней жизни, столь бурной, столь опустошенной, где, как в круге ада, забытом Данте, бушевали чудовищные страсти…

Генеральный консул сделал паузу.

— Как-то в понедельник, — продолжал он — по воле случая, к графу Октаву приехали на совещание господин председатель де Гранвиль и граф де Серизи — в то время товарищ председателя Государственного совета. Втроем они составляли комиссию, секретарем которой был я. К тому времени граф уже назначил меня аудитором Государственного совета. Все материалы, необходимые для рассмотрения одного политического вопроса, негласно подведомственного этим господам, были разложены на длинном столе нашей библиотеки. Де Гранвиль и де Серизи собрались к графу Октаву для предварительного изучения документов, относящихся к их работе. Было решено сначала собраться на улице Пайен, чтобы не переносить бумаг на квартиру председателя комиссии господина де Серизи. Тюильрийский кабинет придавал огромное значение этой работе; она ложилась главным образом на меня, и благодаря ей я в том же году был назначен докладчиком дел. Хотя граф де Гранвиль и граф де Серизи, напоминавшие по образу жизни моего патрона, никогда не обедали вне дома, однако наше обсуждение затянулось до такого позднего часа, что лакей вызвал меня и сказал:

— Их преподобия, настоятель Белых ряс и настоятель церкви святого Павла, уже два часа ожидают в гостиной.

Было девять часов!

— Ну вот, господа, вам придется пообедать в обществе двух священников! — воскликнул со смехом граф Октав, обращаясь к своим коллегам. — Не знаю, способен ли Гранвиль побороть свое отвращение к сутане.

— Смотря по тому, какие попы.

— Один из них — мой дядя, а другой — аббат Годрон, — ответил я. — Будьте покойны, аббат Фонтанен уже ушел из прихода святого Павла…

— Ну что ж, пообедаем со святыми отцами, — сказал председатель де Гранвиль. — Ханжи приводят меня в ужас, но истинно набожные люди бывают иной раз весельчаками.

И мы отправились в столовую. Обед удался на славу. Высокообразованные люди, политические деятели, обогащенные громадным жизненным опытом и привычкой говорить речи, — превосходные рассказчики, если обладают даром слова. У них не бывает середины — они или скучные, или обаятельные собеседники. В этой тонкой игре ума князь Меттерних не уступает Шарлю Нодье. Остроты государственных мужей отшлифованы, как граненый алмаз, и отличаются четкостью, блеском и глубоким смыслом. Мой дядя, уверенный, что в обществе трех высокопоставленных особ приличия будут соблюдены, дал волю своему остроумию, изящному, трогательно незлобивому и полному лукавства, как у всех тех, кто привык скрывать свои мысли под сутаной. Поверьте, что в этой беседе, которую я охотно сравнил бы по очарованию с музыкой Россини, не было ни пошлости, ни пустословия. Аббат Годрон, скорее напоминавший, как выразился господин де Гранвиль, святого Петра, нежели святого Павла, крестьянин, крепкий в вере, высокий и широкоплечий, бык в образе священника, ничего не смыслил в вопросах света и литературы и вносил оживление в разговор наивными восклицаниями и неожиданными вопросами. Наконец заговорили об одной из неизбежных язв, присущих общественной жизни, о прелюбодеянии — извечная тема, которая и теперь занимает нас с вами. Мой дядя отметил противоречие между законом гражданским и законом религии, которое допустили в этом вопросе составители Кодекса законов еще в эпоху революционных бурь, откуда, по его мнению, и проистекало все зло.