Онорина

Вошел лакей, держа поднос с завтраком.

— Я не просил подавать мне завтрак, — сказал граф, — впрочем, оставьте его здесь и покажите господину секретарю его комнаты.

Я пошел за лакеем, и он привел меня в красиво обставленные комнаты, в настоящую квартиру, расположенную под верхней террасой, между парадным двором и служебными постройками, над галереей, которая соединяла кухню с главной лестницей особняка. Возвратившись в кабинет графа, я услыхал из-за двери, что дядя выносит мне такой приговор:

— Совершить ошибку он может, потому что сердце у него пылкое, да и все мы подвержены простительным заблуждениям, но это глубоко порядочный юноша. — Ну как? — спросил граф, бросив мне приветливый взгляд. — Скажите, понравилось ли вам там? В этой казарме столько пустых помещений, что, если комнаты вам не по вкусу, я отведу для вас другие.

— В доме дяди у меня была только одна комната, — ответил я.

— Если хотите, можете перебраться хоть сегодня вечером, — сказал граф. — Имущество у вас, вероятно, студенческое, достаточно одной кареты, чтобы все перевезти. А сегодня мы пообедаем все втроем, — прибавил он, обратившись к дяде.

К кабинету графа примыкала великолепная библиотека, он повел нас туда и показал мне глубокую нишу, увешанную картинами, которая, по-видимому, некогда служила молельней.

— Вот ваша келья, — сказал он мне, — здесь вы будете сидеть, когда нам придется вместе работать, ведь я не стану целый день держать вас на цепи.

И он подробно объяснил мне характер и условия моих будущих занятий; слушая его, я понял, какой он ценный наставник в своем деле.

Мне понадобилось около месяца, чтобы освоиться с людьми и порядками в доме, изучить новые обязанности и приноровиться к особенностям графа. Секретарь волей-неволей наблюдает за человеком, у которого служит; вкусы, пристрастия, нрав, причуды патрона по необходимости становятся предметом его изучения. В тесном содружестве двух умов есть нечто большее и вместе с тем нечто меньшее, чем в браке. Целых три месяца мы с графом Октавом присматривались друг к Другу. Я с изумлением узнал, что графу всего лишь тридцать семь лет. Внешне спокойный уклад его жизни, мудрость и благородство поступков проистекали не только из глубокого чувства долга и стоического миросозерцания; общаясь с этим человеком — а чем ближе я его узнавал, тем он казался необычнее, — я угадывал, что за его трудами, за его любезностью, за доброжелательной улыбкой, за внешней сдержанностью, настолько напоминающей спокойствие, что легко было обмануться, таится бездонная пропасть. Подобно тому, как, идя лесом, в иных местах по гулкому звуку шагов определяешь залежи ископаемых или пустоты, так и при постоянном общении в совместной жизни слышишь, как глухо звучат глыбы эгоизма под покровом цветов вежливости и глубокие подземелья, прорытые страданием. Душу этого мужественного человека терзало горе, а не уныние. Граф понимал, что высший закон общественной жизни в деятельности, в работе. И он твердо шел своим путем, невзирая на тайные раны и глядя в будущее ясным взором, подобно мученику, полному веры. Ни скрытая тоска, ни горькое разочарование, снедавшие его, не завели его в философские пустыни неверия; этот государственный муж был религиозен, но без всякого ханжества; он ходил в церковь святого Павла к ранней обедне, молился вместе с мастеровыми и набожными слугами. Никто — ни друзья, ни придворная знать — не подозревал, что он так ревностно исполняет церковные обряды. Он предавался религии в глубокой тайне, как иные «порядочные люди» втайне предаются пороку. Впоследствии мне суждено было увидеть, как граф поднялся на вершину человеческого горя, значительно выше тех, кто считает, что испытал больше других, кто высмеивает страсти и верования ближнего только потому, что сам преодолел их без труда, кто играет на все лады чувством иронии и презрения. Он никогда не смеялся над теми, кого надежда заводит в непроходимые топи, ни над Теми, кто взбирается на высокие утесы, ища уединения, ни над теми, кто упорствует в борьбе, обагряя арену своей кровью и устилая ее разбитыми мечтами; он видел мир в его целом, он боролся с предубеждениями, он выслушивал горестные жалобы, подвергал сомнению привязанность и особенно верность. Этот грозный и суровый судья относился к людям сочувственно, не в мимолетном увлечении, а молчаливо, обдуманно, сосредоточенно, с участием и глубоким пониманием. Он был кем-то вроде Манфреда — только Манфреда, принявшего католичество и неповинного в преступлении, — который сомневается в своей вере, растопляет снега жаром скрытого вулкана, беседует со звездой, светящей ему одному. В жизни графа я обнаружил много странного. Он скрывался от моих взоров не как путник, который идет своей дорогой и исчезает в оврагах и рытвинах, шагая по неровной местности, но как браконьер, который хочет спрятаться и ищет пристанища. Я не мог объяснить себе его частых отлучек в разгар работы, да он и не скрывал их, ибо говорил: «Продолжайте за меня», — поручая мне свое дело. Человек этот, глубоко погруженный в тройные обязанности — государственного деятеля, судьи и оратора, — умилял меня своей любовью к цветам — склонность эта говорит о прекрасной душе и присуща почти всем утонченным людям. Его сад и кабинет были уставлены самыми редкостными растениями, но он всегда покупал их уже увядающими. Быть может, он видел в них отображение своей судьбы… Он сам увял, как эти цветы, роняющие лепестки, и их аромат, уже отдающий тлением, доставлял ему странное наслаждение. Граф любил свою родину, он посвящал себя общественным интересам с горячностью человека, стремящегося заглушить какую-то другую страсть; но ни научные занятия, ни работа, в которую он погружался, не могли дать ему забвения, в нем происходила жестокая внутренняя борьба, и ее отголоски достигали меня. Я смутно угадывал, что он мучительно стремится к счастью, и мне казалось, что он еще добьется его; но в чем же было препятствие? Может быть, безответная любовь к женщине? Этот вопрос я часто себе задавал. Судите сами, как велик был перечень страданий, которые я мысленно перебрал, пока не подошел к такому простому и такому опасному объяснению. Моему покровителю никакими усилиями не удавалось усмирить волнения сердца. Под суровой внешностью, под холодной сдержанностью судьи бушевала страсть, подавляемая с такой силой, что никто, кроме меня, его приближенного, не угадывал тайны. Казалось, его девизом было: «Страдаю и молчу».

Почтительное восхищение, окружавшее его, дружба с председателем суда Гранвилем и графом Серизи, такими же неутомимыми тружениками, как он сам, ничего не изменяли; либо он не желал довериться друзьям, либо они уже знали все. Бесстрастный, невозмутимый на людях, он давал волю своим чувствам только в редкие минуты, когда оставался один в саду или кабинете и думал, что его никто не видит; и тут он превращался в ребенка, он не сдерживал слез, утаенных под мантией судьи, и странных порывов восторга, которые, будь они превратно поняты, повредили бы, пожалуй, его репутации мудрого государственного мужа.

Когда я удостоверился в этих странностях, граф Октав приобрел в моих глазах всю притягательность неразрешимой загадки, и я привязался к нему, как к родному отцу. Понятно ли вам любопытство, скованное почтением?.. Какое горе постигло этого ученого, с восемнадцати лет, подобно Питту, посвятившего себя наукам и политической деятельности, но лишенного честолюбия; этого судью, изучившего международное право, государственное право, гражданское и уголовное право и имевшего возможность найти в них защиту против всех тревог и всех заблуждений; этого мудрого законодателя, вдумчивого писателя, целомудренного одинокого человека, образ жизни которого достаточно ясно доказывал его безупречность? Ни одного преступника господь не покарал так жестоко, как моего покровителя: горе лишило его сна, он спал не более четырех часов в сутки! Какая тайная борьба происходила в нем в часы работы, протекавшие с виду так мирно, без бурь и ропота, когда, вдруг выронив перо, он низко опускал голову и на его сверкающие, устремленные вдаль глаза набегали слезы! Как мог живой источник струиться среди раскаленной лавы, не иссякнув от подземного огня? Или между ним и пожаром, бушующим внутри, как на дне морском, залег пласт гранита? Извергнется ли наконец этот огнедышащий вулкан? По временам граф бросал на меня украдкой пытливые, внимательные взгляды — так человек изучает другого, когда ищет сообщника; но потом он отводил взгляд, заметив, что мои глаза раскрылись, подобно устам, которые ждут ответа и будто шепчут: «Доверьтесь мне!» Иногда Октавом овладевала дикая и угрюмая тоска. Если, находясь в таком состоянии духа, он бывал со мной резок, то, придя в себя, и не думал просить извинения; но тогда в нем появлялось что-то ласковое, кроткое, почти доходящее до христианского смирения. Я по-сыновнему привязался к этому человеку, загадочному для меня и понятному для света, где считается, что назвать «оригиналом» достаточно для объяснения всех тайн души; я навел порядок в его доме, ибо беспечность к своим интересам доходила у графа просто до смешного. Владея рентой почти в сто шестьдесят тысяч франков, не считая окладов но всем его должностям, из которых три не подпадали под закон о налогах, он расходовал шестьдесят тысяч франков, причем тридцать, по меньшей мере, расхищала прислуга. В первый же год я уволил всех этих мошенников и, воспользовавшись связями графа, подыскал для него честных людей. К концу второго года графа лучше кормили, ему лучше прислуживали и в доме его появились все современные удобства; он стал держать прекрасный выезд и кучера, которому я платил ежемесячно за каждую лошадь; его обеды в дни приемов, заказанные у Шеве по сходной цене, славились своей роскошью; в будни стряпала превосходная повариха, которую мне помог найти дядя, да две судомойки; весь расход, не считая закупок, не превышал тридцати тысяч франков; мы наняли еще двух слуг, и они постарались вернуть дому его былой блеск, ибо этот старинный особняк, величественный и прекрасный, за последние годы пришел в запустение.