Брошенная в бездну

И она ушла на кухню. Хаджер-ханым даже похолодела. Раньше она устроила бы скандал, но теперь времена изменились. Лучше всего было проглотить обиду и промолчать.

Она отправилась к себе. Проходя мимо гостиной, Хаджер-ханым увидела внука, игравшего на ковре.

— Халдун, дитятко моё! Пойдём ко мне, я что-то тебе скажу.

Бросив игрушки, Халдун пошёл за ней в кладовку.

— Послушай, дитя моё, — притворно ласково начала Хаджер-ханым, прикрыв дверь, — ты не знаешь, чем так расстроен папа?

— Нет.

— Так ты узнай.

— А как?

— Пойди в спальню.

— А мне можно туда?

— Да ведь он твой отец.

— Мне не велят входить без спроса. Как я пойду, ведь меня не зовут.

— Я куплю тебе вот такую плитку шоколада!

— А я его теперь не люблю.

— Ну хорошо, тогда игрушку!

— Милая мама и Милая тётя купили мне много игрушек!

Кровь бросилась Хаджер-ханым в лицо. Схватить бы этого маленького паршивца за шиворот да треснуть как следует!

— Пошёл вон отсюда, змеёныш! — закричала она и хотела было хлопнуть дверью, но вовремя спохватилась и рухнула на тахту. Кто она теперь в этом доме? — негодовала Хаджер-ханым, кусая губы. Какая-то жалкая приживалка! Подумать только, никто не считается с ней. Даже ребёнок — от горшка два вершка — и тот… Сын просто молится на девицу из бара, по струнке у неё ходит. Она всех прибрала к рукам! Расфуфырится в пух и прах и крутит по целым дням граммофон, танцует с этой размазнёй — женой адвоката, как его там, Нихата, что ли! Да чуть не по два раза в неделю приглашает в дом целую толпу гостей. Ей бы всё веселиться, а денежки-то сына текут… Пригрел какого-то грошового чиновника и делит с ним хлеб пополам… Нет, больше этого выносить нельзя. Если подведёт амулет, она знает, что ей делать: подыскать себе комнатку и бежать отсюда.

Неожиданно до неё долетел гневный голос Мазхара. Он не говорил, а кричал. Хаджер-ханым выбежала и приникла ухом к дверям спальни. В глазах её мелькнула тень надежды — кажется, между ними началась ссора? Но тут в переднюю вошла Наджие, и старуха быстро отскочила от двери.

Причиной гнева Мазхара был амулет, который он случайно обнаружил, просунув руку между подушкой и матрацем. Это была последняя капля. И без того он был до крайности возбуждён известием о несчастье, постигшем Назан. Схватив амулет, Мазхар закричал: «Теперь она получит то, что заслужила!» И хотел было бежать к матери, но Нериман не пустила его.

— Не делай этого, ради аллаха, не делай! Позора не оберёшься, пойдут сплетни.

Мазхар не желал ничего слушать:

— Плевать мне на сплетни! Пусти меня! — Он пытался оттолкнуть жену, преградившую ему дорогу, но Нериман спокойно сказала:

— Подожди, не торопись, надо узнать, действительно ли это сделала мать.

— Кроме неё, некому. Она занимается всей этой дрянью, она и подложила. Пусти, я должен с ней объясниться.

Нериман взяла амулет из рук мужа и сказала как можно спокойнее:

— Кто теряет разум с утра пораньше, тот к вечеру совсем глупеет! Перестань горячиться, и я тебе покажу ещё кое-что.

Мазхар бессильно опустил руки, но никак не мог успокоиться и весь дрожал. Какой ещё ждёт его сюрприз?

Нериман открыла сундук и протянула ему на ладони два точно таких же амулета.

У Мазхара глаза полезли на лоб.

— Это ещё что такое?

— Как видишь, амулеты.

— Откуда они взялись?

— Один был в сундуке, а другой я обнаружила в уборной. Все три собственноручно принесла в дом твоя мать. Сначала она подговаривала на это Наджие, но та мне всё рассказала. Я тогда очень расстроилась. Да и как было не расстраиваться!

Мазхар был в отчаянии: так позорить его перед людьми! Он готов был проклинать судьбу, которая сделала его сыном такой женщины.

— А потом, — продолжала Нериман, — она кропила каким-то шербетом стены нашей спальни.

— Как это «кропила шербетом»?

— Понятия не имею! Хикмет-ханым говорит, что это заговорённый шербет — какой-то шербет отчуждения!

— Хикмет-ханым знает об этом?

— К сожалению. Она всё видела своими глазами.

— Ну, как хочешь, Нериман, а этому пора положить конец…

— Что же ты намерен предпринять?

— Швырнуть ей в лицо эти амулеты… и пусть убирается из моего дома!

— А тебе не стыдно? Ведь она всё-таки твоя мать. Кто у неё есть, кроме тебя?

— Всё равно, пусть подыщет себе комнату и убирается! Я буду выплачивать ей на содержание определённую сумму.

— Но если ты уж непременно хочешь так сделать, то разреши заняться этим мне.

— Как же ты намерена действовать?

— Сделай вид, будто ничего не знаешь. Это единственное, о чём я прошу. А когда мать скажет тебе, что решила жить отдельно, не возражай.

— Ну что ж, пусть так…

Нериман не спешила.

Стамбульские газеты читал не один Мазхар. И хотя ни он, ни Нериман никому не говорили о беде, постигшей Назан, слух о её аресте распространился с молниеносной быстротой. Повсюду только и говорили об этом.

Мазхар перестал ходить в контору, не показывался в суде и с помощью своего друга Нихата перенёс на полтора-два месяца слушание всех подготовленных дел. По целым дням слонялся он по дому, погруженный в тяжёлые думы. И чем больше думал, тем желтее становилось его осунувшееся лицо.

Больше других его угнетала мысль о Халдуне. Сейчас малыш ни о чём не ведает, занят своими игрушками и вполне счастлив. Но ведь когда-нибудь он подрастёт, поумнеет и захочет узнать о судьбе своей матери. А люди скажут мальчишке, что он сын «дурной женщины». Какая страшная тень ляжет на всю его жизнь! Сколько ему предстоит вынести унижений! Постоянно будет он ощущать какую-то вину перед обществом, сознавая в то же время, что ни в чём не виновен.

Мазхар вновь и вновь перебирал в голове возможные последствия трагедии Назан и каждый раз приходил к выводу, что единственным виновником всего случившегося является он.

Однажды, будучи не в силах более выдержать эту пытку, он сказал своему другу:

— Да, я виноват! Понимаю. Но ведь не сам же я создал себя таким?

Нихат, теперь почти не оставлявший его одного, уверенно ответил:

— Нет, виновен не ты.

Мазхар пытливо посмотрел на него.

— Быть может, ты хочешь сказать, что это судьба, что так было ей на роду написано?

— Конечно. Я в этом убеждён!

— «Рок», «судьба», «предначертания»! Подобная логика не выдерживает никакой критики. По правде говоря, Нихат, такие рассуждения кажутся мне чистейшим ханжеством, придуманным для утешения. Я вовсе не собираюсь снимать с себя ответственность за свои поступки, прибегая к исламской схоластике.

Нихат рассмеялся.

— А ты не думаешь, что эта «схоластика» может многое объяснить и, следовательно, оправдать?

— Послушай, если существует неумолимый рок, если каждому назначена его судьба, то зачем тогда ад и рай на небе, зачем суды и судьи на земле? Предположим, я разбираю дело какого-нибудь убийцы и отправляю его на виселицу. Но в таком случае я, следуя твоей логике, иду против веления рока. Не так ли? Почему же тогда этот самый рок возвеличивает одних и низводит до падения других?

— Видишь ли, поскольку и сам судья не более чем человек, он исполняет предначертание судьбы, того самого извечного рока.

— Допустим, ты прав. Однако если судьба начертана у человека на лбу, то кто же тогда прав, я или аллах?

— Все по-своему правы. И ты, и аллах.

— И убийца?

— И убийца.

— А убитый?

— Ему предначертано быть убитым!

— В таком случае не существует ни преступления, ни преступника, ибо чему быть, того не миновать! Вот к какому выводу приводят подобные рассуждения. Но ведь мы не можем следовать по столь ложному пути. Я убеждён, что не существует ни предначертаний судьбы, ни тех, кто может её определить. А уж если следовать принципу «чему быть, того не миновать», то это понятие может лишь выражать существующее в действительности бытие, не имеющее ни начала, ни конца. И в этом бытии — к счастью или горю человека — есть свои законы, своя причинность.