Собрание рассказов

Юноша фыркнул.

— Взрослый человек называется. Злобится на какую-то старую паршивую лису. Хлопотное это дело — быть богатым, ей-богу.

Пожилой и юноша внимательно смотрели на поле. Снизу доносился тревожный, растерянный лай. Последний всадник в сапогах и красном фраке проскакал мимо них и исчез, а они остались на своих мулах в глубокой, пронизанной солнцем и терпким винным запахом тишине, в которую они вслушивались с одинаковым угрюмым и насмешливым выражением на худых, желтых лицах. Вдруг юноша повернул голову в ту сторону, откуда выехала охота, и стал молча всматриваться. Пожилой тоже повернулся и тоже замер: мимо проскакали еще двое — женщина на рыжей кобыле и охотник на кауром жеребце. Казалось, это скачут не два всадника на лошадях, а один какой-то зверь, двойной, или, может быть, двуполый кентавр с двумя головами и о восьми ногах. Женщина держала свою шляпу в руке; узел ее мягких шелковистых волос отсвечивал в косых лучах солнца тем же цветом, что и круп рыжей кобылы, он горел шелковистым огнем, слишком большой и тяжелый для такой тонкой шеи. В посадке женщины была грациозная скованность, она сидела устремившись вперед, будто хотела обогнать свою бегущую лошадь, будто, мчась на ней, она летела отдельно от нее, сама по себе.

Каурый жеребец скакал бок о бок с рыжей кобылой. Рука мужчины лежала на руке женщины, в которой она держала поводья, а сам он мягко, но упорно сдерживал обеих лошадей, стараясь замедлить их бег. Он весь устремился к женщине; пожилой и юноша увидели на миг его хищный ястребиный профиль, и еще они увидели, что он что-то говорит ей. Они появились неожиданно, как духи, и так же неожиданно исчезли в мягком стуке копыт по сухим сосновым иглам: женщина устремилась вперед, мужчина ее преследует — две птицы, застывшие в быстром, как ветер, полете, ястреб и его добыча.

Они исчезли. Немного погодя юноша сказал:

— Этому тоже собаки не нужны. — Он все еще глядел туда, где скрылись всадники. Пожилой ничего не ответил. — Тоже за лисицей охотится, — продолжал юноша. — Это же надо, на такой тоненькой шее… Совсем как лисица — у такого маленького зверька да эдакий хвостище. Я раз слышал, как он… — юноша не снизошел даже до того, чтобы плюнуть, но было ясно, что «он» — это всадник на вороном жеребце, а не на кауром, — сказал ей такое, чего женщине при людях не говорят, и у нее глаза стали красные, как у лисицы, а потом опять рыжие, как лисицын мех.

Пожилой молчал. Юноша повернул к нему голову.

Тот сидел, слегка устремившись вперед, и смотрел на поле.

— Что это? — тихо проговорил он.

Юноша тоже посмотрел вниз. Внизу на опушке послышался глухой стук копыт, потом треск веток, и они увидели, как из зарослей вылетел на своем вороном жеребце Блер. Он понесся через поле на полном скаку, никуда не сворачивая и не отклоняясь, будто землемеры провесили от опушки к канаве прямую, и он теперь мчался по ней.

— Что я тебе говорил? — сказал пожилой. — Лисица там, на отвале. Ну что ж, не впервой им сходиться лицом к лицу. Позапрошлый год он подскакал к ней так близко, что мог бы швырнуть в нее плеткой.

— Да уж, — сказал юноша. — Этим собаки не нужны.

На заросшей травой песчаной дороге, что шла вдоль гребня холма, тоже возле просвета между деревьями, откуда виднелся узкий клин поля, но подальше от охотников, стоял форд. За рулем сидел шофер в ливрее, рядом с ним съежился человек с сигаретой, в котелке и в черном пальто. У него было гладкое, хоть и слегка обрюзгшее лицо горожанина, спокойное и циничное, но сейчас на нем выражалось унылое бешенство, которое охватывает родившихся в городе и привычных к городской жизни людей, когда они оказываются во власти таких зол природы, как холод и дождь. Человек в котелке говорил:

— Вот именно. Все это ее, и дом, и прочее. Когда-то хозяином здесь был его папаша, еще до того, как они перебрались в Нью-Йорк и разбогатели; Блер здесь и родился. Он выкупил усадьбу и преподнес ей в виде свадебного подарка. Себе оставил только эту — как она там называется — которую все ловит.

— И никак не поймает, — сказал шофер.

— Вот именно. Каждый год сюда приезжает, живет по два месяца, нигде не бывает, ни с кем не знается, кроме этих голодранцев-фермеров да негров. Если тебя начинает тянуть к черномазым, переселяйся на Ленокс-авеню (центральная улица Гарлема) и живи там, пока не надоест, верно я говорю? Джин ведь ихний пить не обязательно. Так нет, втемяшилось ему выкупить это поместье и подарить ей, а то она, видишь ли, с Юга, вдруг начнет тосковать по дому. Ладно, черт с ними. Хотя по мне и Четырнадцатая улица достаточно далеко на Юге. Впрочем, не будь этого именья, ездили бы в Европу, а то еще куда. Что хуже — неизвестно.

— Почему он все-таки на ней женился? — спросил шофер.

— Почему женился, спрашиваешь? Не из-за денег, хотя денег у них с мамашей куры не клюют — нажили на индейской нефти в Оклахоме…

— На индейской нефти?

— Вот именно. Правительство отдало Оклахому индейцам, потому что никто больше на нее не позарился, и когда первый индеец пришел туда и увидел, что это за край, он тут же упал и отдал богу душу, а когда родичи его хоронили, то не успели они ткнуть в землю лопатой, как нефть вышибла эту самую лопату у них из рук, ну и тут уж, конечно, в Оклахому белые налетели. И ведь как они делали: привезут с собой новенький форд и шофера из гаража, заявляются к индейцу и спрашивают: «Ну что, Джон, много у тебя во дворе гнилой воды?» Индеец отвечает: три колодца, или тринадцать, или сколько их там у него было, и белый говорит: «Ай-ай-ай, это вам Белый Отец вредит, как ему только не стыдно. Ну ничего, не горюй. Видишь эту красивую машину? Я тебе ее дарю, сажай свою скво и ребятишек и кати туда, где вода в земле не гнилая и где Белый Отец не сможет вам вредить». Индеец грузит в автомобиль семью, шофер отвезет их подальше на запад, покажет индейцу, куда заливать бензин, сделает ручкой и с первой же попуткой возвращается в город. Ясно?

— Да уж куда яснее, — сказал шофер.

— Вот именно. Был он как-то по делам в Англии, и тут вдруг приезжает эта мадам со своей рыжей дочкой из Европы, не то еще откуда-то, где дочка оканчивала школу, и не прошло недели, как Блер говорит мне: «Ну, Эрни, я женюсь. Что ты на это скажешь?» Человек всю свою жизнь только и делал, что бегал от женщин, чтобы без помехи пить по ночам, а днем загонять до смерти лошадей, и вдруг на тебе — в три дня жениться решил. Однако когда я увидел мамашу, я сразу понял, кто отнимал у индейцев нефтяные колодцы — супруг ее тут был не при чем.

— Видать, хватка у нее железная, раз сумела окрутить Блера, да еще так скоро, — сказал шофер. — Кремень-баба. Я бы ему свою дочку не отдал. Хотя, конечно, лично против него ничего не имею.

— Я бы ему свою собаку и ту не отдал. Он как-то убил у меня на глазах собаку за то, что не слушалась. Тростью убил, с одного удара. Убил и говорит: «Пришли Эндрю, пусть уберет».

— Как ты с ним ладишь, не понимаю, — сказал шофер. — Возить его на машине это одно. Но быть при нем неотлучно и день и ночь…

— А мы заключили договор. Он раньше как напьется, так начинал ко мне цепляться. Один раз даже замахнулся, и тогда я сказал, что убью его. А он спрашивает: «Когда? Когда из больницы вернешься?» — «Да нет, — отвечаю, — до того, как туда попаду», — а сам руку в кармане держу. «Пожалуй, и в самом деле убьешь, с тебя станется», — говорит. С тех пор у нас все нормально. Револьвер я убрал подальше, он ко мне больше не цепляется, и все у нас нормально.

— Почему ты от него не уйдешь?

— Сам не знаю. Работа хорошая, хоть и живем на колесах. Ей-богу иной раз не знаю, куда придется ехать завтра — в Тихуану или в Италию, не знаю, смогу утром прочесть газету или нет, не знаю даже, где сейчас нахожусь. Но он мне подходит, а я — ему.

— Теперь у него есть к кому цепляться, может, потому он и не трогает тебя больше, — сказал шофер.

— Может, и так. Только она до того, как выйти за него замуж, ни разу в жизни не сидела на лошади, а он возьми и купи ей эту рыжую кобылу — под цвет ее волос. Мы за кобылой аж в Кентукки ездили, и обратно он с ней ехал в одном вагоне. Я наотрез отказался: нет, говорю, увольте, все, что могу, для вас сделаю, но в телячьем вагоне и в пустом не поеду, а уж с лошадью и подавно. И поехал в спальном. Ей он прс кобылу сказал, когда она уже в конюшне стояла. «Но я не хочу ездить верхом», — говорит она. «Моя жена должна ездить верхом, — заявляет он ей. — Ты не у себя в Оклахоме». — «Но я не умею», — говорит она. А он: «Научись хотя бы сидеть на лошади, пусть люди думают, что ты умеешь ездить». И стала она ходить к Каллагену учиться на его одрах вместе с детишками и девицами из варьете, которые готовятся выйти замуж за миллионеров и потому берут уроки верховой езды. А для нее лошадь была гаже змеи — она в детстве каталась однажды на карусели верхом на деревянной лошадке и закружилась.