Тридцать три урода. Сборник

В Широкове избушки черные тонут в весенних хлябях. Четвертая, пятая, шестая… Вот эта изба Алены. Казак осторожно втаскивает шарабанчик на бурый скользкий травяной холмик.

Перекинула вожжи через жердь изгороди, и уже я в сенях. Грязный, промокший узел остался в шарабане.

После ослепительной шири с трудом в полусвете нащупываю скобку двери.

Нажала, толкнула.

В избе много баб. Расступились.

На полу, на соломе — тело. Ноги загнуты остро вверх голыми коленями. Голова закинута. Лицо серое, как земля. Рот страшно разинут. Зияет.

— Не знаем, не скончалась ли?..

В углу что-то жалобно блеет.

— Родила?

— Три дня как разродилась. Опосля все горела. Кричала: «Спасите». А что — не знаем…

Бабки маяли без пользы…

— Доктор?

— Уехавши по уезду…

— Марья Францевна?

— Андрюшу Козла в клинику в город повезла. Резать будут…

И много странных слов, но трудно понять, как умерла подруга восемнадцати лет и стала землею…

В избе несветло и душно. У низенького окошка бабы. У печи огромной, в полкомнаты, — бабы. И у двери жмутся.

Над лавкой, у окна, в жестяной оправе зеркальце Аленино. Она была такою тоненькой, беленькой, когда возили вместе картошку на телеге ее матери Марьи…

Я поднесла зеркальце к черному рту. Нет пара на ряби стекла: не дышит. Лицо, как земля, без возраста; как трясина, черен рот.

Что-то жалобно блеяло в углу.

— Скончалась.

Бабы повернулись к образам. Вскидывают покорные глаза, роняют низко покорные головы, покорные кресты широко кладут на грудь и через плечи.

Мои глаза глядели непокорно, потому что тетивой во мне напрягалась моя неумолимая воля. Себе я ждала подвига и жертвы.

Но умерла она!

И нагнувшись низко к соломе, натиснула веки на тайну ее изумившихся безмерно глаз…

— Где Симкин?

— Еще с извозу не возвращался…

— Ты ручьи объезжай залогом.

Да, конечно: я же давеча забыла. И огибаю вокруг избы, и потом еду закрепшими старыми полями, где, чавкая, противно чмокают бурую землю копыта. В руках вожжи, локтем верно прижимаю к груди сверточек с туго запеленутым дитей. Там никто не мог себе оставить. Наступает весенняя спешка.

И снова пусто и просторно. И носится пахучий ветер. И под наготой черной дышащей земли сверкает в очень далеком и пустом небе остро ожигающее солнце. Мне хочется подвига и… победы.

Они ждут меня, подвиг и победа. Я уйду из этой жизни довольства и добронравия. Покину близких. Покину даже Казака… Навсегда без своего коня, с одною волею. Из города Марья Францевна привезет письмо от товарища. Там все готово у него. Уже решился его брат-самоубийца. На днях он застрелится, но перед тем женится на мне, чтобы дать свободу от них, здесь. А потом мы соединимся с милым другом, чтобы вместе на подвиг! Все равно брат его не жилец: нет у него воли. Воля не натягивает лук его жизни. Мы натянем за него, мы за троих, мы за всех, за весь мир натянем! Как та дуга далей…

Его жена!.. то есть жена моего друга?

Она… Да, она не мы. Не с нами. Позади жизни… Она — как Алена, как брат-самоубийца, как жертва без подвига…

О, неутомимая воля, напрягайся! Если ты мертв или мертва — я живу.

Если должна я умереть — умру за тебя, за него, за мир.

Сюда, смерть! Жизнь и смерть мне равноценны. Упоением равноценны мне жизнь и смерть.

Живу за себя. Умираю за тебя.

Сестра… я сама… мой мир!

У нашего мызного управляющего жена никогда не может родить. Три раза дробили голову младенцу на четвертые сутки мук. И третьего дня еще раз.

Ей везла ребеночка, к ее полной и ненужной груди.

— О милая, милая Верочка, моя грудь не нужна!

Она мне это говорила вчера таким слабым шепотом и плакала так умильно. Она будет целовать мои руки за дар и личико сморщенное сосунка.

Жалобно блеяло в моем сверточке.

Что-то ласково тронуло мне лоб, защекотало тепло щеку и свеялось. Перо! Две пушинки! Ветер подхватил их и понес туда, куда-то в пустоту пространства.

Откуда?

Вскинула голову.

Лощит ^{72} в пустом сверкании высоко кречет, не шелохнет крыльями.

Не его те пушинки, конечно…

Как искра, он горит в голубизне…

Сердце, кались навстречу лучам Солнца!

Ты солнца сильнейшее сердце, победная воля, мое сердце, сердце мира, Богом в мир зароненное!

С пригорка мы скатились на дорогу уже по ту сторону ручьев. Я стою в шарабане, прочно и мягко прижимая левым локтем к груди сверточек с дитятею.

Высоко подняла вожжи и гикаю.

Казак вытянулся стрелой. Казак забыл рысь. Казак — казак и скачет стрелой. Бьет шарабан по ухабам зыбкой колеи.

Сосун молчит. Голодный сосун укачался на моей шатающейся груди.

Пьяная воля злой весны, я не забыла тебя!

НЕТ! ^{73}

ПОМОГИТЕ ВЫ! ^{74}

Бред красным карандашом

Они дали этот карандаш… дали. Этот карандаш толстый, липкий, как кровь… красный, как кровь… Это ничего, ничего. Т. е. все равно нужно, писать нужно, потому что нужно, чтобы вы помогли. Я же не могу помочь. Ну, не могу…

Я ли пишу эти записки? Я ли? Я ли? Я потерял себя, вот в чем штука. Это ужасно — потерять себя. Врагу не пожелаю. Да нет, я не я… это только так кажется. Я же убился. Говорю вам, я кончил самоубийством и, конечно, не пишу записок.

Никто не пишет записок. Они сами пишутся. Записки сошли с ума и сами пишутся. Или это я сошел с ума и не успел убиться? Когда с ума сходят, то всегда думают, что убились и что пишут записки. Да, это так: я жив и сумасшедший, но записок не пишу. Вовсе никто не пишет ничего, и никто не прочитает ничего никогда.

А я жил. Да-с. Язык вам показываю. Жил-с! Не хуже вашего до моего самоубийства. Кусочки, кусочки, кусочки мыслей! Я все расскажу. Ах да: у меня зуб болит… Кусочки! Из кусочков тоже и все скроено. Жил. И возле меня жила женщина. И я ее не знал. Прожила она жизнь неузнанною и умерла. Вот этот кусочек верный…

Был революционером. Тоже кусочек. Да, да, да, да, да! Нашел все. Ниточки потянулись. Вот разворачивается назад клубочек. Понял, понял! Я не убивался и с ума не сходил: меня казнили. И не она умерла даже первою! И не я-то плакал у ее могилы, плакал оттого, что не знал ее, пока она тихо жила возле, и просящих больших глаз не целовал, пока с такою глупою надеждою они к небу вскидывались, — не целовал, пока она жила. Не я, не я, не я плакал на могиле! У меня болит зуб…

Она шептала в карете, подняв глаза через окно к небу: «Будет, будет он, мир гармонии… У Тебя, Господи»… Близорукие глаза, голубые…

Я жил спокойно оттого, что знал, что все в порядке в этом лучшем из миров. И если не все в порядке, так это и есть самое мудрое во всем устройстве… У меня в сердце зуб болит… Вот где.

Мудрое… Да, это не со мной вдвоем она ехала, не на мои насмешки гордые отвечала к Богу молитвою о гармонии. Над могилой моей, над моей, не я, она кричала: «Он любил меня и знал. Я же, я, я, я его не знала, не знала, значит, не любила». Да, это так.

И потому я убился. Я застрелился оттого, что не мог выдержать слез раскаяния на ее могиле. Поздно. Поздно. Поздно. Поздно.

Мудрое… Да, ибо занят человек постоянно работою по улучшению миропорядка и одушевлением, постоянною надеждою, что все будет хорошо… Это гнусно, вы не знаете, как это гнусно, вот эта постоянная боль… зуб… Но где, где болит… где же?

Назад, назад. К логике. Да я безумен. Я в сумасшедшем доме, я на одиннадцатой версте. А все-таки так хорошо в этом лучшем из миров, еще улучшенном… Беспокойство, вдруг что-то… вдруг, когда станет хорошо, — и наскучит до самоубийства! Ну, тогда начнем все портить снова и надолго займемся этим веселым разрушением. А потом, потом… Логика-то, логика моя! Великолепно!.. Не болит… Потом начнем, начнем строить вновь… Или, впрочем, и это вздор. Хорошо вовсе никогда не будет. Спокойно можно себе строить вечно… Устал, устал, не хочу зуба. Это не в сердце вовсе. Это ток жизни болен. Это невралгия души.