Немой

Такие глаза Анелии увидел сейчас издалека Йонас. Огромные, как блюдца, они чернели вдалеке, мерцали-переливались, полыхали жаром — это сверкали зрачки в почерневших за время страданий глазницах.

Йонас тигриными скачками пересек улицу. Мгновенье — и оба они уже были в доме, застыв в тесном, казавшемся вечным объятии. Это и есть то самое, когда двое составляют единое целое. Они целовались-миловались, задыхаясь и не в силах оторваться друг от друга, точно потеряли один другого и вот теперь снова нашли. Слегка отталкивая друг друга, они вглядывались в лицо, в глаза, проверяли, те ли они, что были когда-то, и снова целовались, словно обрадовавшись тому, что, конечно же, прежние. Не отдавая себе отчета в том, что он делает, Йонас носил Анелию на руках, как малое дитя, из сеней в горницу, будто не зная, куда ее девать, И Анелия казалась ему теперь неким наростом, частью его самого, огромным отростком на его теле, который если и можно отторгнуть, то лишь топором, и тогда останется зиять глубокая, открытая рана. Но такой силы, которая разъединила бы их, казалось, и быть не могло; а если и разъединила бы, то лишь ценой их жизней.

Анелия была в полузабытьи, Йонас лишился разума. Ничего не соображая, не воспринимая ничего вокруг, они тонули в волнах блаженства, коего никому из них не довелось испытать за всю свою жизнь. Они буйствовали, безумствовали, подхваченные любовным циклоном, и совершенно не думали о времени. А когда все это окончилось тем, чем обычно кончается, на дворе было тихое утро, вставало солнце, и издалека доносился благовест — приходские колокола разливались такими тенорами и баритонами, будто запел хор ангелов. А от раздававшихся будто из-под земли выстрелов слегка дрожали стекла.

— Боже милостивый, в самое воскресение! Что мы наделали, что натворили — во славу Христа!!! — истошным голосом закричала Анелия, опомнившись первой, и кинулась к риге, ломая на ходу руки.

Понятно, что первой ее мыслью было повеситься там, в риге. Подбежала — заперто… Бросилась в сарай — там не оказалось веревки. А тем временем силы оставили ее; спало и куда-то исчезло нервное напряжение. Анелия присела на корточки и, опершись о землю обеими руками, подалась всем телом вперед, точно ее замутило. Положение — неудобнее не придумаешь, но женщина продолжала оставаться в той же позе. У нее не было больше ни сил, ни рассудка.

— В самое воскресение… В самое воскресение… — сдавленно прохрипел и Йонас, вернее, не Йонас, а уже кто-то другой.

Йонас помчался во двор, где стоял запряженный конь, и, не успев взять в руки вожжи, свалился в повозку; скрипнув зубами, он с невиданной жестокостью огрел животное кнутом по спине. От испуга конь взвился и молниеносно умчал Йонаса с грохотом со двора в неизвестном направлении, во всяком случае, не в местечко, где шла служба.

По мере того как отпускала боль от удара кнутом, лошадь сбавляла шаг и переходила на рысцу, однако, получив удар страшнее прежнего, снова понеслась, как бешеная, а Йонасу казалось, что это черти похитили его и с быстротой молнии мчат прямо в преисподнюю — оставалось только ждать, когда истекут эти последние мгновения путешествия. И Йонас, свалившись без сил на дно повозки, безучастно ждал.

А конь, весь в мыле, выбившись из сил, уперся наконец головой в дощатый забор крохотного костела, вдоль которого протянулась коновязь. Это был костел ксендза Норкуса. Выходит, они, обогнув низину, дали крюк с добрый десяток километров.

Сюда они тоже прибыли к шапочному разбору. На базарной площади виднелись лишь приметы недавнего пребывания лошадей; люди же сломя голову умчались разговляться. Только сейчас Йонас пришел в себя, узнал это место и припомнил все-все. Вспомнил он и последние предостережения ксендза о том, что случится, если Йонас не сдержит слово. Последствия этого рисовались ему такими ужасными, что казалось, нет никакой возможности их предотвратить. Оттого-то бросаться к настоятелю со своей бедой у него не было никакой охоты. Ему уже было все равно. Одно лишь он знал определенно: возвращаться домой ему не имело смысла — все равно там уже обо всем знают и приговор ему вынесен. Куда ему теперь спрятать глаза, как предстать перед другом, перед матерью, перед всей деревней?

— Но-о! — подбодрил он коня, понукая его уходить как можно дальше от родной деревни, на край света.

Но животное не подхлестывал. Конь хотел — бежал, хотел — шагал, лишь бы двигаться, не стоять на месте. Йонас потерял счет времени, а день был уже на исходе, солнце село, и сумерки резко сгустились, как это бывает в новолуние. Когда стемнело, он перестал узнавать что-нибудь вокруг, да и вообще утратил ко всему интерес. Не поднял он головы, и когда конь добрел наконец докуда-то, остановился и радостно фыркнул. Умное животное, проплутав несколько миль, пришло-таки домой.

Казимерас Шнярва, гонимый тревожными и вовсе не праздничными чувствами, первым прискакал домой сразу же после того, как свершилось воскресение, едва успев обойти с процессией вокруг костела. Взволнованный, растроганный благовестом, залпами салюта, он шагал вместе с остальными прихожанами и по укоренившейся сызмальства привычке повторял про себя семь молитв, прося у всевышнего, чтобы в нынешнем году его не одолели недуги и прочие напасти, как вдруг сердце у него замерло. Это было самое настоящее предвестие — случилось что-то плохое: загорелся дом или стряслось что-нибудь в этом роде. Казимерас не на шутку перепугался и, с трудом дождавшись конца церемонии, вскочил в телегу и пустил коня галопом. Примчавшись, он бросил во дворе коня и влетел в избу — никого. В доме холодно, печь не топлена, никаких следов праздничных приготовлений. Анелии не было нигде — ни в горнице, ни в ко-море, ни в клети.

— С Йонасом сбежала… — мелькнуло подозрение, поскольку и Йонаса в костеле Казимерас не видел.

— Руки на себя наложила… — было его второй мыслью.

Он опрометью кинулся к риге. Уже в проходе увидел издалека какой-то холмик, которого там прежде не было. Подбежал — батюшки-светы! Анелия, в той же позе, в которой мы ее видели.

— Анелюте, душенька! Да что ж это с тобой приключилось? Захворала, бедняжечка, или еще какая беда… — ласково, любовно запричитал он, как мать, встревоженная болезнью своего ребенка, беря обессилевшую женщину на руки и неся в дом. Только сейчас Анелия открыла глаза и осмысленным взглядом поглядела на мужа, на лице которого было написано то, чего она раньше не понимала, — его безграничная любовь, беспокойство за нее и сочувствие. Это до слез растрогало ее. Одной рукой она обняла мужа за шею и, прижавшись губами к его губам, разразилась горькими и даже конвульсивными рыданиями.

— Кто же тебя, моя маленькая, обидел, а? Скажи!

— Муж мой, богом данный… В самое воскресение… колокола гудели… а я с Йонасом…

Все прояснилось. Лицо Казимераса покрылось смертельной бледностью, затем кровь внезапно прилила к голове; он покраснел, точно от страшной натуги. Положил Анелию, заботливо укрыл ее и, ни слова не говоря, вышел. Отправился в чулан, выбрал из кучи железяк в ящике одну поувесистей, повертел ее в руке и направился к Буткисам с твердым намерением убить Йонаса.

Зашел — тоже никого не видать и не слыхать. И ему стало жутко. Ни Йонаса, ни Тетки, ни кого-нибудь из работниц. Выходит, не приехали еще.

— Ну, погоди, «друг любезный», я с тобой расквитаюсь за все хорошее, как и ты со мной за мою преданность…

И он, так и не подкрепившись, принялся ждать. Расхаживал по двору, как тигр в клетке, и все поглядывал за ограду. Все вернулись почти в одно время, как это было и при отъезде, а Буткисов все не было. Что бы это значило? Прошел почти целый час. Только сейчас он увидел Тетку, бредущую со своим и его семейством. Значит, Йонас за ними не ездил. Казимерас не выдержал и, выйдя им навстречу, спросил:

— А Йонас где же?

— Да я и сама не знаю… — ответила Тетка, не скрывая сильного испуга и недоумения. — Он же должен был приехать за нами…

Буткене обошла дом: ни Йонаса, ни коня. Стало быть, уехал. Да, но куда? По лицу Казимераса Буткене без труда догадалась, что с сыном стряслась беда, и еще больше испугалась.