Долой оружие!

Мои сестры – по обыкновению, под надзором тети Мари – отправились в Мариенбад. В последнем письме из Праги Лили писала мне между прочим:

"Должна тебе сознаться, что кузен Конрад становится мне вовсе непротивным. Во время нескольких котильонов я была не прочь ответить ему: "да", если бы он поставил мне соответствующей вопрос. Но кузен не сумел уловить благоприятного момента. Перед самым же нашим отъездом, он хотя и возобновил свое предложение, но тут на меня нашел каприз еще раз отказать ему. Я уж так привыкла издеваться над бедняжкой Конрадом, что едва он только успеет вымолвить свою стереотипную фразу: "А что, Лили, не согласишься ли ты выйти за меня замуж?" как мой язык сам по себе, помимо моей воли, сейчас и сболтнет: "Ни за что на свете". Впрочем, на этот раз я прибавила: "можешь спросить меня об этом еще раз через полгода". Я намерена испытать свое сердце в продолжение лета. Если я стану скучать о Конраде, если меня во сне и наяву будет преследовать мысль о нем – как это делается со мною теперь – наконец, если ни на водах, ни позже, во время охотничьего сезона, ни один мужчина не произведет на меня впечатления, то я уступлю настояниям упрямого кузена".

Вместе с тем, тетя Мари писала мне (у меня случайно сохранилось только это ее письмо):

"Милое дитя мое! Ну, уж помучилась я за эту зиму! Хоть бы Роза и Лили поскорее сделали хорошие партии. Женихов-то у них, положим, много – вероятно, тебе известно, что каждая из твоих сестер в течение карнавального сезона отказала по крайней мере троим претендентам, не считая нашего неунывающего Конрада. Теперь вот опять начнется для меня новое мученье в Мариенбаде. Я с таким удовольствием поехала бы в Грумиц, а между тем мне предстоит продолжать свою неблагодарную и утомительную роль дуэньи двух молоденьких девушек, у которых на уме одни выезды и веселье. Твое выздоровление доставило мне большую радость. Теперь, когда ты вне опасности, я могу сказать, что мы ужасно боялись за тебя. Твой муж писал нам все время такие отчаянные письма: ему казалось каждую минуту, что ты сейчас умрешь. Но, слава Богу, это не было назначено тебе судьбою. Заказанный мною за твое здоровье девять обеден в монастыре урсулинок, вероятно, способствовали твоему спасению. Да сохранит тебя Господь для твоего Руди. Кланяйся от меня милому мальчику и скажи, чтоб он хорошенько учился. Посылаю ему одновременно с этим письмом две книги: "Благочестивое дитя и его ангел-хранитель" – прелестная история, и "Отечественные герои" – собрание военных рассказов для мальчиков. Надо развивать в нем патриотизм как можно раньше. Твоему брату Отто не было еще и пяти лет, как я уже рассказывала ему про Александра Македонского, Цезаря и других великих завоевателей; зато он теперь только и бредит военными подвигами, и из него вышел такой молодец-юноша.

"Я узнала, что ты хочешь провести лето вблизи Вены, вместо того, чтобы поехать в Грумиц. Вот уж это напрасно. Воздух в Грумице был бы тебе гораздо полезнее, чем в пыльном Гитцинге, да и бедный папа станет скучать в одиночестве. Вероятно, тебе не хочется оставить мужа, но, по-моему, и обязанностями к отцу не следовало бы пренебрегать. Тиллинг также мог бы от времени до времени приезжать к вам на денек. Поверь моей житейской опытности: супругам не следует вечно торчать друг у друга на глазах. Я заметила, что те браки счастливее, где муж и жена предоставляют один другому известную свободу. Ну, до свидания однако! Береги свое здоровье, чтоб у тебя опять не сделался рецидив болезни, и обдумай хорошенько мой совет: не езди лучше в Гитцинг. Да хранит небо тебя и твоего Руди – это всегдашняя горячая молитва к Богу твоей любящей тети Мари".

"P. S. У твоего мужа ведь есть родные в Пруссии (к счастью, он не такой задира, как его соотечественники); пусть бы он осведомился, что толкуют теперь в Берлине насчет положения политических дел, которое, как поговаривают, очень сомнительно".

XV.

Только благодаря этому письму тети Мари, я вспомнила о существовании "политических дел", о которых, признаться, и не помышляла после того, как был заключен мир. До и после моей болезни, я по обыкновению много читала газет и еженедельных журналов, обозрений и книг, но передовые статьи в листках пропускались мною без внимания. Вообще, когда меня не пугал вопрос: "быть или не быть войне?" я не находила никакого интереса в этом переливании из пустого в порожнее, оставаясь совершенно равнодушной к внешней и внутренней политике. Только теперь я опомнилась и принялась наверстывать потерянное, чтобы узнать, что у нас творится.

– Скажи, пожалуйста, мой не особенно задорный пруссак, – обратилась я к Фридриху – что такое подразумевает тетя Мари под этим выражением: "сомнительно"? Разве теперь опять возникли какие-нибудь "политические дела"?

– К несчастью, они, как погода, вечно были, есть и будут, при чем в них, как и в погоде, всегда обнаруживается большое непостоянство, предательская изменчивость…

– Ну, так расскажи же мне. Неужели все еще идут толки о герцогствах на берегах Эльбы? Разве с ними не порешили окончательно?

– Более чем когда-нибудь толкуют о них, и это дело нисколько не порешено. Шлезвиг-гольштинцы имеют большую охоту совершение избавиться от пруссаков – от "забияк", как прозвали их теперь. "Лучше принадлежать Дании, чем Пруссии", – повторяют они данный им срединными государствами лозунг. И знаешь ли, как переделана на новый лад песня о стране, "опоясанной морем"?

Шлезвиг и Гольштиния, родные от века,

Выживают от себя пруссаков.

– Ну а что же Аугустенбург? Ведь они его, наконец, получили? О, не говори мне, Фридрих, что они его не получили… Ведь из-за этого единственного законного наследника престола, которого так домогались заполучить на свой трон бедные, угнетенные датчанами, герцогства, и возгорелась несчастная война, едва не стоившая мне твоей жизни. Твоей жизни, подумай только! Оставь же мне, по крайней мере, утешение, что необходимый для европейского равновесия Аугустенбург утвержден, наконец, в своих правах и царствует над нераздельными герцогствами. На этом слове "нераздельный" я также сильно настаиваю: это старинное историческое право, обеспеченное за Шлезвигом и Гольштинией несколько веков назад, да и происхождение его мне было еще так трудно проследить.

– Плохо приходится твоим историческим притязаниям, моя бедная Марта, – рассмеялся Фридрих, – об Аугустенбурге ничего не слышно, не считая его напоминаний о самом себе в издаваемых им протестах и манифестах.

С тех пор я опять стала следить за "политическими осложнениями" и узнала следующее: несмотря на подписанный протокол, при заключении венского мира, собственно ничего еще не было утверждено и признано. Шлезвиг-гольштинский вопрос перешел всевозможные фазы, но колебался более, чем когда либо. Аугустенбург и Ольденбург поспешили заявить свои права на собрание союза, после отказа Глюксбурга от своей кандидатуры. Провинция Лауэнбург настойчиво добивалась своего присоединения к Пруссии. Никому не было известно, как распорядятся союзники с завоеванными ими провинциями. Каждая же из этих держав подозревала другую в стремлении к захвату.

"Чего, наконец, хочет эта Пруссия?" с неудовольствием твердят и Австрия, и срединные государства и герцогства. Наполеон III советует Пруссии присвоить себе герцогства до северного Шлезвига включительно, где говорят уже на датском языке. Однако, Пруссия пока не думает об этом. Между тем, 22-го февраля 1865 года, ее притязания формулируются окончательно следующим образом: прусские войска остаются в завоеванных землях; последние обязаны предоставить в распоряжение Пруссии все свои военные силы на суше и в море, за исключением некоторого контингента, обязанного служить германскому союзу. Гавань Киля должна быть занята пруссаками. Почта и телеграфы переходят также в их руки, и оба герцогства должны присоединиться к таможенному союзу. Их требования – уж не знаю, почему – сердят нашего министра Менсдорфа-Понидли. А еще того больше, уж окончательно не знаю, почему… вероятно, из зависти, – этого главного рычага в устройстве дел "внешней политики", – сердятся на пруссаков срединные государства. Они настойчиво домогаются, как можно скорее, безотлагательно посадить Аугустенбурга на герцогский трон, утвердить его во всех правах. Но тут вмешивается в дело Австрия и говорит, совершенно игнорируя Аугустенбурга: "занять кильскую гавань я позволяю, но против рекрутирования солдат и матросов восстаю".