Долой оружие!

Однако, наш дом был постоянно открыт небольшому кружку родных и знакомых. Особенно усердно посещала нас моя старинная приятельница Лори Грисбах – пожалуй, даже усерднее, чем бы я желала. Ее беседы, которые и прежде казались мне слишком пустыми, сделались теперь для меня настоящей мукой, а умственный кругозор этой светской бабочки как будто сделался с годами еще уже. Но Лори была прехорошенькой женщиной, живой и кокетливой. Я понимала, почему она кружит головы мужчинам, да и в обществе графиня Грисбах слыла особой, довольно благосклонно принимавшей поклонение. Мне было немного неприятно, что Фридрих ей нравился. Я нередко замечала, как она бросает ему вскользь выразительные взгляды, очевидно рассчитывая, что они западут в его сердце. Муж Лори, краса Жокей-клуба, усердный посетитель скачек и театральных кулис, так часто изменял ей на глазах у всех, что если б жена отплатила ему тою же монетой, ее не стали бы судить особенно строго. Но чтобы орудием супружеской мести моей приятельницы послужил Фридрих – этого я не могла допустить…

"Неужели во мне шевельнулась ревность?" Я просто сгорела со стыда, поймав себя на таком недостойном чувстве… Нет, ведь я уверена в сердце моего мужа… Ни единую, положительно ни единую женщину в мире он не в состоянии любить, как меня. Ну, да, любить, это опять иное дело, но увлечься? Разве глубокая, спокойная любовь к одной исключает у мужчины вспышку страсти к другой?

Лори даже и не думала скрывать своего расположения к Фридриху.

"Послушай, Марта, – говорила она, – право, тебе можно позавидовать: у тебя такой прелестный муж". Или: "Советую тебе хорошенько приглядывать за Тиллингом: за ним вероятно гоняются все дамы".

– Я слишком уверена в нем, – отвечала я.

– Не делай себя смешною! Как будто понятая: "верность" и "муж" имеют что-нибудь общее между собою. Вот хоть бы взять к примеру моего Грисбаха…

– Боже мой, пожалуй, на него клевещут! Да опять же, не все мужчины на один покрой…

– Все, решительно все – поверь мне! Ни единый из наших знакомых мужчин… то есть, я хотела сказать: в числе моих поклонников есть и женатые люди – спрашивается, чего они хотят? Уж конечно у них в виду не упражнения в супружеской верности ни с моей, ни с их стороны.

– Они вероятно знают, что ты останешься непреклонной к их мольбам… – заметила я и прибавила, смеясь: – Ну, а Фридрих также принадлежите к этой фаланге?

– Уж этого я не скажу тебе, дурочка. Благодари и за то, что я сознаюсь откровенно в своей симпатии к нему. Теперь от тебя зависит держать ухо востро.

– Я и то не зеваю, Лори; не думай, чтоб маленькие ухищрения твоего кокетства оставались для меня незамеченными. Это, право, не совсем хорошо с твоей стороны.

– Вот что! Ты ревнуешь? Ну, я стану действовать осторожнее на будущее время.

Мы обе рассмеялись, однако, не совсем искренно. Прикидываясь в шутку ревнивой, я в самом деле немного ревновала, да и Лори, прикидываясь заинтересованной Фридрихом, действительно была к нему не совсем равнодушна.

Грисбах не участвовал в шлезвиг-гольштинском походе, и это бесило его. Лори с своей стороны тоже сердилась на "проклятую неудачу".

– Такая славная, великолепная война! Она непременно доставила бы ему повышение, и вдруг его полк остался на месте! – жаловалась моя подруга. – Впрочем, надо надеяться, что уж в ближайшую кампанию…

– Что ты там толкуешь? – перебила я. – Да у нас в виду нет никаких политических осложнений. Или тебе, может быть, говорил кто-нибудь? Из-за чего бы, кажется, возгореться теперь войне?

– Из-за чего? Да я об этом, право, нисколько не беспокоюсь. Войны являются, вот и все тут! Каждые пять-шесть непременно бывает война – уж таков ход истории.

– Но должны же существовать какие-нибудь причины?

– Может быть, только кто их знает? Уж конечно не я и не мой муж. "Из-за чего это опять дерутся наши?" как-то спросила я его в последнюю войну. "А, право, не знаю, да и это мне решительно все равно", – отвечал он, пожимая плечами. "Досадно только, что меня туда не потребовали". О, мой Грисбах – настоящий солдат! В деле войны военному нечего докапываться: "зачем?" да "почему?" Это касается дипломатов. Я никогда не ломала головы над политическими вопросами. Нам, женщинам, уж совсем не к лицу в них соваться, да и что мы поймем в таких премудростях? Когда разразилась гроза, надо молиться…

– Чтобы молния ударила в дом соседа, а не в наш? Это, разумеется, проще всего!

XIII.

"Друг или, пожалуй, недруг – все равно – но человек знающий, который не хочет назвать себя, уведомляет вас, что вы обмануты, обмануты самым предательским образом. Ваш святоша-супруг и приятельница, прикидывающаяся невинностью, поднимают на смех вашу добросердечную доверчивость, бедная ослепленная женщина. У меня есть свои причины сорвать маску с них обоих. Не из доброжелательства к вам действую я, отлично понимая, что мои разоблачения скорее огорчат, чем обрадуют вас. Но ведь я вовсе и не принадлежу к числу ваших доброжелателей. Может быть, я – отвергнутый поклонник, замысливши месть… Дело тут не в поводе, а важен самый факт. Если же вы потребуете доказательств, я готов их представить, без них вы не поверите анонимному письму. Предлагаемая записка нечаянно потеряна графинею Гр***".

Это странное послание оказалось, в одно прекрасное утро, в пачке писем и газет, положенных на стол, где мы с Фридрихом собирались завтракать. Муж сидел против меня, распечатывая конверты, адресованные на его имя, пока я читала и десять раз перечитывала письмо от "неизвестного". Приложенная к нему записка была заклеена в особом конверте; на меня напала нерешительность: вскрыть его или нет? Я подняла глаза на Фридриха. Он углубился в чтение утренней газеты, но, верно, почувствовал мой взгляд, потому что обернулся ко мне и ласково спросил:

– Ну, что там такое, Марта? Почему ты смотришь на меня так пристально?

– Я хотела бы знать: любишь ли ты меня по-прежнему?

– Нет, я давно к тебе охладел, – пошутил он, – Впрочем, я никогда не любил тебя особенно сильно.

– Этого я не думаю.

– Однако, что с тобой? Ты побледнела! Дурные вести?…

Я колебалась. Показать ему письмо или нет? Не лучше ли прежде прочесть самой записку, служившую уликой. Она все еще лежала у меня на коленях. Бессвязные мысли осаждали мою голову. Мой Фридрих, жизнь моя, мой друг, мой муж, мой поверенный, любовь моя… неужели ты для меня потерян? Но может ли это быть, он… изменил! Нет, вздор: минутный угар, вспышка чувственности, это еще не измена… Неужели в моем сердце не найдется настолько снисхождения, чтобы простить почти невольную вину, забыть ее и никогда об ней не вспоминать, как будто ничего не случилось?… Но самый факт обмана, лицемерие? Да, наконец, он, пожалуй, действительно охладел ко мне, и хорошенькая, пленительная Лори ему милее, чем я?

– Говори же, Марта! Что ты молчишь?… Покажи мне письмо, так напугавшее тебя.

Он протянул за ним руку.

– На вот, возьми.

Я передала ему листок, оставив у себя нераспечатанную записку.

Фридрих пробежал глазами анонимное послание, вскрикнул от гнева, с проклятием смял письмо и вскочил со стула.

– Какая низость! А где же улика?

– Вот она; я не хотела распечатывать приложенной записки. Скажи одно слово, Фридрих, и она сейчас полетит в огонь. Я не хочу никаких улик против тебя!

– О, ты, моя единственная!… – Он был уже возле и страстно прижимал меня к себе. – Сокровище мое! Взгляни мне в глаза – неужели ты можешь сомневаться в моей безграничной любви! Довольно ли тебе одного моего слова?

– Да, сказала я и швырнула конвертик в камин.

Но он не попал на тлевшие уголья, а остался лежать у камина. Подскочивший Фридрих торопливо схватил его.